Новый американский молитвенник

— Откуда тебе знать? Ты ведь не хочешь попробовать. И вообще, что значит это твое «нам не поможет»? В Финиксе между нами все было прекрасно.

— Правда? Я никогда не знаю, что с тобой происходит. Я… О, черт!

Я оглянулся на ее возглас. Она стояла, прижав кончики пальцев ко лбу, как будто старалась подавить боль. Мне захотелось принести ей аспирину. Безудержная жестокость, которая вкралась в наши с ней разговоры в последние месяцы, еще не переросла в стадию неоперабельной, но меня беспокоило то, что до этого момента осталось уже совсем недолго.

Я сделал еще одну попытку выковырнуть кустик полыни носком ботинка.

— Помнишь, ты говорила, что я еще не готов ко всей той возне, которая последует за публикацией «Молитвенника»? Ты была права. Но до Нью-Йорка, когда, кроме нас, почти никого не было, все шло отлично. Нам нужно время друг для друга, но здесь нам неоткуда его взять. Надо уехать в такое место, где из-за каждого угла не торчит по вардлиниту или репортеру. Куда-нибудь, где мы сможем все обдумать.

Я чуть не сказал: «Я люблю тебя, Тереза. Иногда я почти забываю, что это значит, но есть моменты, когда только это имеет значение». Я даже чуть не пообещал бросить новый стиль, и не просто бросить, а сровнять его с землей, признать, что это сплошное надувательство, обман, а все сотворенные им чудеса — не что иное, как свидетельство чрезмерной доверчивости рядового американского потребителя; более того, я готов был сопроводить свое признание раскатами демонического хохота и прилюдно, по телевизору прозакладывать душу Дьяволу, если такова цена, которую Тереза назначит за то, чтобы нам снова быть вместе. Я заготовил целую речь, довольно длинную, и уже готов был ее произнести, но когда я, распираемый искренностью, повернулся ко входу в дом, то увидел, что Тереза исчезла; наверное, своим рентгеновским взглядом она пронзила меня насквозь и, обнаружив в основе опухоль неискоренимой фальши, предпочла прекратить разговор.

Разозлившись, я зашагал сквозь заросли полыни в низину. Кругом стояла мертвая тишина, и мелкие камешки хрустели под моими подошвами, как попкорн. Ветерок летел за мной по пятам, не задевая земли, словно живое существо. Докуривая, я вдруг представил себе ярко-оранжевый блин, каким мое лицо выглядело бы в лучах заката сквозь прицел снайперской винтовки, если бы где-нибудь на выступе скалы залег стрелок и раздумывал, пробуравить мне пулей дырку во лбу или просто сбить дымящийся кончик моей сигареты. Ветер выровнялся и задул с востока на запад. Я услышал легкий гул, как будто завибрировала пустыня, и вдруг, как это бывает, когда едешь по шоссе и в шелесте автомобильных шин начинаешь различать пение, мне почудились отзвуки торжественного хорала, классического безумия во славу Господа. Я попытался вычленить мелодию из окружавшего ее бессмысленного шума, но она ускользала, проблескивая сквозь шорохи пустыни, как золотая нить сквозь слепленные грязью прутики сорочьего гнезда. Меня давно уже раздражала эта моя привычка — вторичный продукт нового стиля, вне всякого сомнения, — приписывать универсальный смысл любой идиотской идее, которой случалось забрести мне в башку; но в тот миг я и вправду верил, будто между этой эфемерной музыкой, этой воображаемой золотой нитью и структурой мироздания есть духовная и физическая связь. Словно первоначальная чистота просвечивала сквозь хаотическое уродство, которое одновременно затемняло ее и служило ей опорой. Я отшвырнул сигарету, и ветер тут же подхватил ее и понес по полю, рассыпая искры. На мгновение пространство вокруг меня осветилось, и я мог бы поклясться, что в этой вспышке света различил темную фигуру человека, который стоял от меня слева. Я даже вздрогнул, но не от страха и не потому, что принял его за галлюцинацию. Я так привык к маленьким черным человечкам, которые то и дело возникали на периферии моей жизни, что давно утратил к ним интерес и стал воспринимать их нематериальную, недоказуемую природу как нечто само собой разумеющееся. Добрая половина мира казалась мне заселенной мелкими незначительными демонами.

Глава 18