Новый Белкин (сборник)

Щепец был тепл – теплее утреннего воздуха, теплей росы на сплошь зеленом и, к радости ее, совсем безлюдном берегу. Раздевшись возле моста догола, Мария вошла в воду и, погружаясь с каждым шагом, дошла по дну до середины. Облако мальков плыло вокруг нее. Слева за изгибом реки высился мост железной дороги, его стальные перекрытия сияли. Мария двинулась к нему; мальки вились, снуя у самых губ; течение реки вело ее, толкало в спину мягко и упорно; ноги утопали в теплом иле, порой ступали в пустоту, теряли дно, и Мария плыла. Вновь находила дно стопой и шла, упорствуя и покоряясь упругому току воды. Она устала и в густой тени моста нырнула, не зажмуривая глаз. Вода на глубине была полна такой тишины, такого тихого свечения и свежести, что страшно было возвращаться из нее наверх. Но вдруг вода заговорила, заорала, забила в рынды, в рельсы, потом и в тяжко дребезжащие, словно поврежденные, колокола, – в ответ им громко колотилось перепуганное сердце. Мария забарахталась. Всплыла, хлебнув воды, на воздух. Он грохотал над головой дрожащим, стонущим железом. Мария плыла к берегу, боязливо поглядывая вверх. Черные цистерны, лоснясь и грохоча, шли по мосту через Щепец.

Вернувшись берегом по холодку к шоссейному мосту, Мария наскоро оделась. Умытая и легкая, она теперь считала себя вправе оказаться среди людей и попытаться сесть на поезд. Разъезд Щепец был в стороне неподалеку, но редко какой поезд там делал остановку, поэтому Мария решила по шоссе дойти до Дуловской. Верные десять километров до этой станции ее, прошедшую полсотни с лишним, не пугали.

Она шла быстро, как могла, стараясь не озябнуть, но и стремясь быть в Дуловской, прежде чем начнет, поднявшись высоко, печь голову и мучить солнце. Она предполагала повстречать на станции толпу людей, как и она, ждущих поезда на Псков, и с каждым шагом, с каждым взгорбием шоссе толпа ей представлялась все яснее и пестрее, люди из толпы подробнее: пока без лиц, уже с приятными улыбками на месте лиц и с голосами. Мария будто слышала их голоса, не разбирая слов, ленясь придумать им слова и предвкушая, как она сольется с этой утренней толпой, как за веселым свойским разговором станет непременной ее частью, настолько нужной, что кто-нибудь поделится с ней дорожным завтраком, каким-нибудь яичком, а кто-то скинется ей на билет или, сговорившись меж собой, собой прикроет, втиснет внутрь вагона и спрячет от проводника.

Едва свернув с шоссе налево к Дуловской, Мария поняла то, в чем скоро убедилась и воочию: на станции ей будет одиноко, и при посадке ей никто, пожалуй, не поможет. Больно уж беззвучно, сонно было в Дуловской; одни шмели гудели над платформой; домашне пахло пиленой березой, опилками сосны, смолою шпал; обходчик вдалеке лениво погромыхивал кувалдой; никто кроме Марии отсюда в Псков не собирался. Казалось, ей везло: еще и не приноровилась ждать, как вдруг запели рельсы; поезд зашумел вдали, плавно приблизился, и черный паровоз, подойдя, встал, выпустив пары. Но на беду в дверях всех шести вагонов уже стояли, заслонив собою вход в вагон, немолодые проводницы, все как одна в форменном кителе, – и все они смотрели на Марию.

Не в силах выбрать, куда ткнуться, Мария пометалась вдоль вагонов взад-вперед, теряя время. Паровоз, дразня ее, уже посвистывал, подергивал сцеплениями, и проводница третьего вагона вдруг показалась ей рыхлее и податливей других. Да оказалась твердой. На просьбу: «Тетенька, пусти», не разжимая губ ответила:

– Билет.

– Не успеваю, – попыталась уломать ее Мария, – вы ж отправляетесь.

– Успеешь, – презрительно сказала проводница. – Мы пять минут стоим, а касса вон где – два шага.

Мария пробовала заканючить: залепетала что-то, что самой досадно было слышать, и, не слушая себя, из собственных бессвязных слов улавливала лишь «ноженьки», «обчистили», «сестра», «ребятки ждут» и «тетенька».

Тетенька ей отвечать не стала. Вцепившись в поручень, вся подалась вперед и, повернувшись к проводнице четвертого вагона, заорала:

– Ты поняла, как обнаглели? Просадят все, пропьют, а ехать надо. На жалость жмут – а что, нам больше некого жалеть? Вон сколько сирот от войны осталось – они что, все едут без билета?

– В милицию их сдать, – ответила спокойно проводница из четвертого, – бродяжат тут, а это не положено. За это полагается под суд. Разве не так?

– Так, но смотри: они в тюрьме на государственные денежки живут, то есть на наши. Мы здесь за них горбатимся, а им что тут на шаромыжку, что там задарма; из тюрьмы приходят: морды, как репа, жопу наели – и опять за свое; я б их лучше всех расстреливала.

– Ты ж нестарая еще, – принялась увещевать Марию проводница первого вагона, – мы, погляди, и то старее. Стыдно не работать. Глянь, руки у тебя, как лопаты. Стыдно.

– Я, тетеньки, работаю, – сказала им Мария, но проводница третьего вагона ее свирепо оборвала:

– Отойди, не то засвищу!

– За что свистеть? – обиделась Мария.