Новый Декамерон. 29 новелл времен пандемии

Прошел день, два, четыре, неделя. Контесса и Шеппо никогда еще так много не двигались, а тщательно отобранные клиенты вроде бы их не обижали. А потом, на двадцать второй день локдауна, когда Хави уже утратил всякую надежду, пришла Мариона. На сей раз она надела маску, похоже, сшитую из пижамных штанов; однако глаза над набивным шелком с «огурцами» сияли куда зазывнее, чем в первый визит. Увидев их, Хави изведал бездны отчаяния, порожденного неделями смертной тоски. Он вызвался сопровождать ее на прогулке, даже не потрудившись подыскать какой-нибудь предлог, Мариона не возражала. Они медленно брели по Ла Рамбла, Мариона вела Контессу, Хави – Шеппо, и, когда шли по площади Пинтор Фортуни мимо общественного туалета возле маленького углового магазина электронных товаров с заколоченными витринами и входом, Хави испытал чувство, не посещавшее его с начала пандемии: чувство, будто он знает, что принесет будущее.

Мариона училась в аспирантуре Помпеу Фабра и собиралась получать степень в области организации общественных мероприятий. Это явилось для Хави новостью: он не знал, что для такого нужна степень. Выросла она в фешенебельном районе Педральбес, но только потому что ее отец служил садовником у одного богатого старика, имевшего на границе какой-то не слишком законный бизнес, связанный с акцизными марками на вино. Хави не помнил формы ее губ, только приблизительно – она, соблюдая обворожительную строгость, не снимала маску, – но у него не было причин отказываться от мысли, что они прелестны. Кульминацией прогулки и воистину решающим фактором, определившим их карантинный роман, стала случайная встреча не с кем иным, как с капуцином, направлявшимся явно не к дому бедной тетушки в Сарриа и гулявшим с двумя совершенно другими собаками.

Через неделю Мариона уже сидела на карантине у Хави, курила его траву и по большому счету вела его бизнес. Тот не возражал. Как он мне рассказывал, говорила в основном она, а он пытался не отставать. Мариона казалась ему слишком умной, по крайней мере, слишком организованной. Волшебное время – во вполне понятном смысле, но также и в смысле оторопи: все происходило будто во сне, казалось невозможным, было трудно до конца поверить. Хотя ведь в те дни, напоминал себе Хави, и остальное так воспринималось. Жизнь, которую он – и все на планете – знал, словно по щелчку заменили другой, ее подобием откуда-то из дешевой фантастики. А во что же тогда верить легко?

Хави рассказал мне эту историю – свою локдаунскую сказку, как он ее назвал – за виртуальным мохито в мае, когда мы созвонились по зуму. Барселонский локдаун закончился, и он вернулся к себе прежнему: безработный, печальный, а закурив, принял слегка окаменелый вид, и стало ясно, что благополучного конца у истории не будет. Отношения с Марионой «имели логическое завершение», объяснил Хави, но он не жалуется, нет. Секс потрясающий, он узнал много нового об организации общественных мероприятий, а она искренне восхищалась его кулинарными достижениями. Но когда ограничения наконец отменили и все смогли опять свободно передвигаться, и бизнес, и роман испарились, как дым. Шесть сюрреальных недель они с Марионой делили что-то общее, а потом общего вдруг не стало. Такое случается постоянно, особенно во времена чумы и голода. И все-таки шанс у них был, уверял Хави; они могли бы построить настоящую семью, возможно, даже с парочкой детишек – если бы не закончился локдаун.

Сорок бесплатных минут истекали, и за оставшееся время я попытался подбодрить дух бедного Хави. Никогда не знаешь, что может случиться, напомнил я ему. Барселона опять открытый город. Кто возьмет на себя смелость сказать, что принесет будущее?

– Я думал об этом, – чуть взбодрившись, ответил мой приятель. – Знаешь, когда ты позвонил, я смотрел новости. Осенью, возможно, будет вторая волна…

Одно-единственное Эдвидж Дантика

Ей снятся пещеры, скалы, минералы, он был буквально одержим ими. Во сне он рассказывает ей, что, коснувшись какого-нибудь столба, поднимающегося со дна пещеры, можно погубить сталагмиты. Она смеется и говорит ему, что, наверно, именно поэтому люди больше и не живут в пещерах. Он поправляет: «В Бруклине, пожалуй, нет, но кое-где еще живут. Климат заставляет, а может, когда ураган. Война. Люди там прячутся. Или обороняются».

От них дух захватывает, напоминает он, хотя больше не использует это выражение. Он может сказать: нестерпимо прекрасные. Как бы он хотел увидеть пещеры, которым миллион лет – тоннели на многие мили, ущелья, шахты, даже водопады, красочные сполохи под мраморными сводами, кристаллы селенита, ледяные жемчужины, светлячки; пещеры такого буйства цветов, что их красотой можно выжечь себе зрачки.