Новый дом с сиреневыми ставнями

Две недели Дана ничего не делала. Отмокала в море. Качалась на его волнах и подставляла себя солнцу. Со спутницей своей виделась редко. Та, как оказалось, прилетала к лазурному морю не просто так. Вот уже пять лет подряд, два раза в год, проживала она Счастливые Встречи с Настоящим Мужчиной, радостно откликающимся на имя Муха (уменьшительно-ласкательное от Мухаммед). Муха поначалу с томной наглостью вглядывался в Дану и даже предложил своего друга для знакомства. Когда Дана отмахнулась, счастливая от любви, солнца и моря Зина выдала монолог:

– Вот тебе сколько? Тридцать пять! Чего ты ждешь? Когда будет сорок пять, станешь ягодкой опять? Где твое женское счастье? Что, твое счастье – в глазах чужих людей копаться железяками? Жизнь твоя собственная – где? Живешь, света не видишь, работа – дом, работа – дом… Ты когда с мужиком была в последний раз? И не вспомнишь? О здоровье бы своем подумала! Просто о здоровье, если об эмоциях позитивных думать не хочешь!

– При чем тут здоровье? – хмыкнула Дана. – С незнакомым турецким мужиком вступать в половую близость – это укрепит мое здоровье, по-твоему, Зин? Дичь какая-то! Мало того что они все в антисанитарных условиях живут! И Муха твой… Ты что, одна такая у него? Какое может быть от этого здоровье? Где вы все сведений таких нахватались про здоровье, вот что интересно?

– Ну, ты у нас умная и нравственная. Все знаешь лучше всех. Ладно. Смотри. Мне пятьдесят три. Я до сорока восьми лет счастья женского не знала. А жила по правилам. Мужу не изменять, детей растить, работать на благо семьи, изворачиваться. Жилы, короче, наматывать на ржавый гвоздь. Кому вот это надо было, не пойму, чтоб из всех нас, баб русских, сделать тягловую силу, да еще чтоб мы женского в себе стыдились и о желаниях своих не помнили. А если вспомним вдруг, название наше – известно какое: то ли леди, то ли ляди… Да? Я вот, когда прилетела сюда в первый раз, Муху встретила и вдруг вспомнила: я женщина. Сколько бы мне ни осталось, женщина я. И хочу, чтоб меня ласкали, целовали, баловали, нежили. Хочу, чтоб стонал надо мной мужик и удивлялся своему счастью. И сама хочу удивляться. Моему здоровью это на пользу, что ты там со своей медицинской кочки ни кукарекай. Я сама знаю: мне полезно. И знаю, что после меня у Мухи вполне может быть другая. Он молодой и клятв верности мне не давал. А нас тут толпы, баб голодных. Но эти две недели – мои. И мне не жалко за него в ресторане заплатить и тысячу баксов оставить на добрую память. Он зато меня ждет и рад мне. По-настоящему. А от нашего мужика радости дождешься! Ни слова доброго, ни уважения, ни полета. Перегаром дохнет, хоп-хоп и готово дело. Отдыхай! Детей я вырастила. Всех пристроила. Работаю за троих. Кому я чего должна? Ничего и никому! Только себе. И то в ограниченном формате. Сколько мне ни осталось, все мое! Ни от чего не откажусь! И ты мне не ври, что тебе ничего не нужно. Никогда не поверю. Лицемерие одно.

Дана задумалась. Нужно – не нужно? Нет, с Мухаммедом – точно не нужно. Хоть режь. Ни за что. Ради физкультуры и «здоровья» – тоже не требуется.

Даже самое представление о возне двух голых тел на кровати ради «здоровья и счастья» вызывает только одну реакцию – отказ. И еще смех. Как в школе, когда, узнав, откуда берутся дети, они во время урока слали друг другу записки: «А ты представляешь математичку в объятиях мужа?» Далее следовал приступ исступленного смеха, который было невозможно заткнуть ничем – ни носовым платком, ни ладошками. Потому как представить, как делает «это» математичка, было настолько невыразимо смешно, что можно было разорваться на мелкие кусочки от преступного, сдерживаемого всеми силами хохота.

Да, верно, долгие годы она жила на автомате, ей было не до собственных желаний, а желаниям было не до нее. Она не могла сказать о себе «холодная», «бесстрастная». Уж она-то себя знала и себе не врала. Просто совокупления «для здоровья» были не для нее. Близость с другим человеком могла быть только результатом любви. Особого чувства, которое мало кому дается. И не всегда на счастье и долгие годы.

Уплывая далеко от берега, оставаясь совсем одна между лазурью моря и синевой неба, она мечтала об ожидании. Чтоб думать о ком-то с замиранием сердца. И о ней чтоб так же думали. Чтоб ждать и бояться встречи…

Ей снова стало легко мечтать. И она не прогоняла от себя свои мечты. Они были легкими, как она сама на добрых морских волнах, они не мешали, не сбивали с пути.

Зов

Дома все пошло по-прежнему. Дни без просвета и сны без снов. Но силы уже были, и интерес к собственному будущему тоже. Она теперь бывала среди людей и радовалась их радости. Ожидание вернулось. Оно наполняло все особым смыслом.