Новый год по новому стилю (СИ)

       Тебя? Ну вот что значит отсутствие в жизни ребёнка воспиталок с именем и отчеством! Но мне бы заранее напрячься по иному поводу… Знает?

       — Ты — гад, который не бог…

       Вербов глаз не поднял. Мои, наверное, сейчас из миндалевидных сделались круглыми. Мамочки родненькие…

       — Это кто же меня так называет? Мама?

       У мамы затряслись ручки.

       — Люба…

       Я, наверное, слишком тихо позвала дочь — голос пропал. Или Вербов слишком шумно поднял ее на руки. Это ещё зачем? Для допроса!

       — И тетя Лия.

       Боже… Хорошо, что пуховик расстегнут… Что я молчу? А что — я могу вырвать у него ребёнка?

       — Знаешь, Люба, твоя мама может меня так называть, потому что знает меня…

       Что он несёт… У меня в ушах звенит…

       — А для тебя я пока побуду Гришей, ладно? Ты же меня ещё не знаешь. Вот узнаёшь, составишь своё собственное мнение и решишь, гад я или нет. Уговор?

       Это для кого речь сейчас была?

       Он, не спуская ребёнка с рук, запихнул Любу на заднее сиденье, точно мешок картошки. Благо дверь открыл заранее.

       — Куртку снимай. Здесь жарко, — и начал сразу командовать.

       На улице тоже жарко… И стало ещё жарче, когда Вербов захлопнул заднюю дверь, отрезав меня от ребёнка и от всех путей отступления

       — Что стоишь? — И действительно, что это я стою? Лучше бы села, пока коленки не затряслись. — Особое приглашение надо?

       О Боже, откуда у него взялся вдруг такой низкий голос?

       — Я хочу с ребёнком сесть. Можно? — почти пропищала я.

       — Нельзя! — отрезал хозяин авто. — У меня кресло посередине стоит. Не поместишься с краю. Давай сюда пуховик!

       Он стащил его с меня рывком, и я отпрыгнула от Вербова, как от горячей сковородки. Он обошёл машину и бросил нашу верхнюю одежду с другой стороны автокресла, а я решила обойти Мерседес спереди — не спеша, чтобы рассвирепевший ГАВ успел вернуться к водительской двери. Сейчас, разбежалась… Он никуда не ушел и даже распахнул передо мной дверь. Я села, и он шарахнул ей, как пощёчину дал.

       — Ты в порядке? — обернулась я к Любе не для того, чтобы проверить ремни безопасности, а чтобы самой не сидеть пристегнутым истуканом.

       — Она в порядке. Я не первый день ребёнка пристегиваю.

       Да, не в порядке сейчас только я!

       Вербов взялся за свой ремень. Я дернулась назад и напоролась на его руку — или он специально выставил ее. Специально, потому что гад — ущипнул в бок и довольно чувствительно! Я с трудом не ойкнула. Встретилась с ним взглядом — синее стекло, голубой экран, а на нем бегущей строкой: Ну что, получила? За дело!

       Да, его задело… Только бы Степановой наш недоанглийский боком не вышел… От гада всего ожидать можно! Он у нас как бог! Божок, кровожадный!

Глава 3.2 “Переписка по собственному желанию”

       И в машине, и в парке я чувствовала себя третьей лишней. Эти двое болтали, будто были знакомы вечность. Мой ребёнок не застенчивый от слова совсем. Как заговорила в полтора года, так и не умолкает. Но с посторонними тетями и тем более дядями она не общается. Откуда тогда такое доверие к гаду? Что он сделал такого, чего я не заметила? Кажется, не давал ребёнку никакого сладкого подобрина. Наверное, мы с дедом надоели Любе до чертиков. Или орешки у гада оказались заколдованными, потому что скормил он их не белочкам, за которыми они так и не угнались, а ребёнку.

       В парк Люба входила за ручку со мной, а на входе взяла за руку Вербова и не отпускала от себя. Или он — ее до конца прогулки. Я лишь белым пятном маячила на горизонте, думая свою невеселую думу. И Степановой не напишешь — шухерись. Никто ж не знает, что я с Вербовым. Вернее, что Вербов с моей дочкой. А я — с его курткой. На детской площадке он сунул ее мне в руки и ускакал.

       Я и не знала, что девчонки те же мальчишки, только в юбке… На зиму в штанах. Они умудрились все лазалки в округе пройти. Конечно, дед Любу не поднимает — грыжа. Мне не особо-то и дотянуться. А ребёнку, оказывается, надоело пресмыкаться по качелькам, ей летать охота… Да что это я, к собственному ребёнку ревную? Или собственного ребёнка к несобственному папе?

       И не успела я это подумать, как проходившая мимо старушка выдала:

       — Всем бы таких пап…

       Да, всем… Пап! Кому-то вершки, а кому-то начальники… Гады!

       — Мы устали и хотим есть, — вырос передо мной синеглазый гаденыш.

       — Чем я могу помочь? — да, я спросила глупость, только чтобы он перестал на меня пялиться.

       — У нас есть суп…

       Люба! Но в этот раз я не закричала. ГАВ тявкнул раньше:

       — Ну это у вас… А у нас тут будут… Ты ешь блины?

       — Мамины… — Люба так и сидела у него на руках и зачем-то, как маленькая, оттягивала ворот свитера. Но я снова не успела сделать ей замечания.

       — Мамины будем есть потом. Тогда пельмени? Или борщ? Что ты больше хочешь?

       И тут Люба уставилась на меня, но и сейчас мне не дали шанса заговорить.

       — Маме мы купим горячего чая. Она как сосулька.

       А я действительно замерзла: за городом явно была минусовая температура.

       — С коньяком.

       Надо было открыть рот, но я по-прежнему молчала.

       — Согласна?

       Интересно, кого он спросил. Любу?! Поэтому она кивнула. Красная и довольная. Я тоже стояла красная. От ненависти к белочкам.

       — Пойдем за пельменями?