Новый год в октябре

— Ну ладно, — наконец сдался Алексей. — У тебя есть что-нибудь еще там, за дверью?

— Есть, — застенчиво призналась голова.

— Тогда заходи сюда весь!

Авдеев, поразмыслив, повиновался.

— Садись, убогий, — сказал Прошин дружелюбно. Он открыл сейф и, не сводя с собеседника насмешливых глаз, вытащил ворох бумаг. — О! Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишешь еще одно произведение. Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь. Или… Мопассан, а?

— А что так? — Прошин откинулся в кресле, прищурил глаза. — Грамоте разучился? Нет? Тогда пиши, лапочка, пиши. И слезно моли о пощаде. Раскаяние — путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Каждый день под мухой, как это, а? Вчера ты пил, сегодня человека изувечил, завтра прирежешь кого-нибудь. Давай-ка, в самом деле… пиши. По-хорошему, по бумаге… По собственному, пиши, желанию…

— Леша, прости. Я больше….

— Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!

— Увольняешь, — с пьяным сарказмом сказал Авдеев. — А кто диссертацию тебе сделал — это, значит, шабаш, да? Забыто?

— Ну и сделал, — Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки. — Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…

— Заткнись, — процедил Авдеев, раздув ноздри.

— Ах, страшно-то как! — всплеснул руками Прошин. — Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… — Он с отвращением посмотрел на инженера.

Испитый, с сеткой малиновых сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные тусклые волосы.

И вдруг в Прошине будто что-то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго: «Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую. Сам не справишься».

— Да ты пойми, — Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. — Пойми, — страдальчески обнажая в оскале бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. — Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха!

— Да сядь ты! — Прошин поморщился от сладковатого перегара, пахнувшего в лицо. — Сядь…

— Не могу уйти, нельзя… никак… — зажмурив глаза и мотая головой, выговаривал тот.

— Тихо ты! — Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. — Вот что, — сказал, зевая. — Иди-ка ты, Коля, домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские — и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни. Как лорда тебя на них не оденут, но за человека с пропиской сойдешь. А то будто макака. Но все туда же, по бабам! Женщина же, кстати, ценит в мужчине прежде всего чистоплотность. Это афоризм. И его необходимо запомнить.

— Ты чего, серьезно? — опешил Авдеев.

— Серьезно. — Прошин, слегка откинув голову, приближался к нему. — Я вообще серьезный человек. И с этой минуты столь же серьезно займусь тобой. Видеть тошно, как катишься ты в тартарары. Неужели самому не ясно? Пройдет год, доискришь ты остатками пропитого таланта и уедут тебя в какой-нибудь профилакторий для таких же, как ты, алконавтов, оградят от вечнозеленого змия охраной и начнут лечить гипнозом и общественно полезным трудом. Весело? А Наташу мне жаль… — продолжил он грустно. — Поразвлекается с ней Серега, и — пишите письма. Дура. Хотя, понятно: молодость… А ты, Коля, прости ей. И — спокойненько, неторопливо отбей ее. Не такое это и сложное дело. Если, конечно, взяться… Но ты измениться должен, Коля, и сильно. Главное — не пей. Моя к тебе большая просьба, мой приказ.

— Завяжем, — глухо сказал Авдеев. — Это — несомненно.

— Ступай, — равнодушно откликнулся Прошин. — И деньги возьми. — Он вытащил из стола пачку. — Да, а Наталья-то, как она к тебе? Ну, ясно. А перед Глинским извинись. Не спорь! Мало ли что… Пойдет еще плакаться в инстанции… Затем. Деньги эти… можешь не возвращать. Дарю. Я сегодня щедрый. Но только еще раз пикни насчет кандидатской!

— Забыто, — мотнул головой Авдеев.

— Провал памяти за двести рублей?

— 3-зачем рубли? Человеком надо быть. Человеком!..

— Ну иди, ладно. Утомил, собака.

Лукьянов вернулся от Прошина озабоченно мурлыкающим какой-то жизнерадостный мотивчик, нахлобучил очки на кончик носа, что сделало его похожим на старую хитрую ворону из детского мультфильма, и, громогласно объявив, чтобы ему не мешали, зарылся в бумаги.

С дотошностью корректора Лукьянов рылся в чертежах анализатора, постреливая глазом в сторону Глинского, расхаживающего мимо зеркала и изучающего безобразный, припудренный синяк.