Новый год в октябре.

«Но ведь шулерская игра, - шепнул Прошин. - Шулерская!»

«Ага, - сказал Второй, - а тебе, значит, другую надо. Чтоб все порядочно. Тяга у него, хе, к порядочности… Как там у Гете по этому поводу? Перевираю по памяти: «Я — часть той силы, что стремится к благу, и вечно совершает зло». Дура. Я же говорю: дура! Не шулерских игр нет, сударь. Все они шулерские, ибо один надувает другого и кто-то всегда неловолен. И потому слушай мудрость мою и занеси ее не скрижали ума твоего и сердца. Не быть тебе иным, а коли негодяй, то и будь им, и не мучь себя, и не смеши меня своими метаниями. Тебе вообще-то что надо? Насчет истин и прочего мною разъяснено. Дальше дело обстоит просто: докторская в кармане, загранпаспорт тоже скоро там будет, так что осталось жрать и пить сладко, с красивыми бабами развлекаться, играть понемногу…. Ну и все. А как помирать черед подскочит — тоже никаких проблем, хотя тут уж предстоит тебе, Лешенька, игра так игра!…» Второй кончил говорить и пропал, оставив после себя горький осадок безысходности.

Дорога бежала под колеса автомобиля. Желтые факелы лиственниц вспыхивали в окне и, проносясь мимо, угасали вдали за спиной. Над вершинами хмурых елей мутнело небо, горовясь обрушить на землю дождь.

И этот дождь пошел- первый осенний дождь, и тяжелые капли его защелкали по лобовому стеклу, по шоссе…

Ногтем Прошин выбросил осу из машины и прибавил скорость.

Вспомнил, как год назад, в последний день отпуска, ехал по этому же шоссе, возвращаясь с лесной прогулки; вспомнил весь этот год, показавшийся ему таким же серым, как ненастный день за окном; серым, несмотря на голубизну индийского неба, лыжные спуски, мозаику крымских пляжей, напряженные дни побед и поражений, смерть Наташи, достикнутые цели… игру! Серым, угрюмым и равнодушно отходящим в прошлое, казавшееся сгустком таких же лет: исполненных и неисполненных желаний, чьих-то лиц, встреч, губ и ожиданий Нового года…

* * *

Он сидел в кабинете и читал «Литгазету». Что-то там о неукообразном жулике, которго били-били, а он все выходил непобитым и вот, стало быть, решили угробить его теперь этой статьей огончательно. Жулик никакого восхищения в Прошине не вызывал, и даже странно становилось Прошину, как можно было писать статью об этакой безмозглой и наглой дряни: ну, подумаешь — зарвавшийся, везучий до поры дурак, взлевеянный себе подобными; а забреди он в НИИ — в нем бы разобрались в течении максимум двух-трех недель.

«Нетипично», - созрел у Прошина приговор.

И тут вошел Лукьянов.

– Пришел попрощаться, - сообщил он, осматриваясь. - Все-таки на год расстаемся.

Специально приехал. Хоть и на бюллетене.

– О!.. Очень рад! - заулыбался Прошин, охваченный каким-то неприятным, сродни страху, чувством. - Очень!

– Да, вас ведь можно поздравить, - усмехнулся Лукьянов. - Доктор наук, как же…

Некто Таланов на днях восторгался вашими трудами…

– О, - милее прежнего заулыбался Прошин. - Это восхищение близорукого дилетанта Не принимайте всерьез.

– Дилетанта… - вдумчиво повторил Лукьянов. - Так. А кто же из оппонентов был человек знающий? Ваш друг Поляков?

Лицо Прошина закаменело.

– Ну, хорошо, - сказал Лукьянов. - Не будем трогать вас за больные места. Дело сделано… Энное количество лет учебы, работы, затем час позора, и теперь вы материально обеспечены на всю жизнь.

– У нас идет какой-то странный разговор, - заметил Прошин, не поднимая глаз.

– Не странный, а неприятный, - в тон ему отозвался Лукьянов. - Я вот что хочу сказать вам на прощание, враг вы мой… Мы с Пашей Чукавиным остались одни из нашего старого и очень дорогого мне экипажа. Навашин, Авдеев, Наташа… Все распалось… И всему причиной ты. Даже к смерти Наташи ты, по-моему причастен. Ладно, - брезгливо махнул он ладонью на негодующий жест Прошина. - Пока здесь не кабинет следователя, так что сиди и внимай. - Он помолчал. - Ты обыграл всех в игре, где против тебя не играл никто. И вместе с тем против тебя играли все, потому что каждый был… всего лищь честен, и только.

– Это не вяжется в моим представлением об игре, - сказал Прошин. - Какая-то софистика…

– Может быть, - кивнул Лукьянов. - Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр-поигрушек не предпологается. Я прост-напросто объявляю тебе поединок.

– О, - поднял брови Прошин.

– Да. Как бы громко не звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а она плохо ложиться мне в руку. Крапленая она, понимаешь? И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Я остаюсь. Я — не Авдеев, видимо, плюнувший не все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо…