Новый год в октябре

Прошин распахнул все окна, лег на тахту, закрыл глаза, и вдруг показалось, будто никуда он и не уежзал, а то, что случилось, безумное видение; уродливый гротеск того, что не может быть никогда.

Голва кружилась от недосыпания, ресницы слипались; он до красноты тер шершавыми пальцами набрякшие веки, мечтая об отдыхе, но уснуть не мог; как только блаженная темнота, сгущаясь, начинала уносить его прочь, ее прорезал чей-то крик, в котором мгновенно угадывался голос Наташи; он вздрагивал всем телом, как будто оступсвшись в этой тьме, проваливался в трясину и, опомнившись, находил себя на постели — жалкого, изможденного, с нелепо дергавшейся от испуга ногой… И вновь, крадучись, подступал сон, но Прошин уже не поддавался ему, напряженно ожидая неотступного крика и следовавшего за ним падения во мрак.

Звонок в дверь вырвал его из полубредового забытья. Сжав зубы, пытаясь прогнать жужжащий шум в ушах, он, пьяно качнувшись, шагнул в прихожую, крутнул замок…

Увидел Таню.

Леша, — торопливо заговорила она, теребя уголок легкого шелкового платка, повязанного на шее. — У меня как сердце чувствовало, что ты сегодня вернешься… Я…

Входи, входи, — судорожно закивал он, внезапно до слез обрадовавшись, что теперь не один. — Это хорошо… ты пришла… очень… прекрасно.

Она удивленно посмотрела на него.

Что с тобой?

А? — Он прыснул коротеньким, всхлипывающим смешком. — Да так… Я болел…

Болел… я.

Она приложила ладонь к его лбу.

Да нет, все прошло, — скривился он, откидывая ее руку. — Все прошло… Ты садись…

Я просто… Не обращай внимания. Хочешь есть? А, ничего не купил. Ну кофе, да? Сейчас…

Он метнулся на кухню, заросшую грязью, вымыл валявшийся в раковине заплесневелый ковшик.

Давай я все сделаю сама, — сказала она обеспокоенно. А ты ложись.

Не, не, не! — замахал он руками. — Пройдет… Устал, дорога…

Она все-таки усадила его в кресло и ушла на кухню. Некоторое время он прислушивался к лившейся из кухонного крана воде, звону чашек, скрипу линолеума, затем взял из бара початую бутылку водки; стараясь не шуметь, ногтями вытащил пробку и, одним махом, из горлышка, опорожнил все до капли, не почувствовав никакого вкуса — только болезненной судорогой сжало желудок и подступила тошнота. Мотая головой, он еле совладел с ней.

Я схожу в магазин, — донеслось с кухни, и вслед за этим хлопнула дверца холодильника. — У тебя ничего нет, даже хлеба.

Не уходи никуда! — сорвался он с места, боясь, что вновь останется один. — Есть не хочу…

Может, уснешь?

Я спал, спал! Очень много спал! — крикнул он раздраженным, севшим голосом.

Неудержимо ему вдруг захотелось рассказать ей все. Он отправился на кухню. Встал в дальнем углу, чтобы она не услышала запах водки.

Знаешь, — сказал он, взвешивая слово за словом. — Там… произошла жуткая вещь..

Она встревоженно обернулась.

В общем, — испугавшись ее взгляда, промямлил Прошин. — Я жил в гостинице…

Рядом соседи — муж с женой. Ну… мужик хотел жениться по-новой… Так чтобы без раздела имущества — утопил ее… жену.

Я думала, с тобой что-то, — сказала Таня облегченно. Прибавила: — Ужас какой. И протянула ему таблетку: — Выпей. Успокаивающее…

Прошин остолбенело, как загипнотизированный, смотрел на нее. Что-то странное виделось ему в ее лице, голосе, выставленной вперед руке..

Механически взял таблетку, проглотил, позволил напоить себя теплой водой… Потом взахлеб начал что-то рассказывать… Крымские впечатления, анекдоты, вернулся к идиотской истории о негодяе-муже, придумывая все новые и новые подробности, пустился в рассуждения вокруг того, как это, было, наверное, трудно убить, и что сейчас этот убийца чувствует.

Леша, — неожиданно перебила она. — Я ведь пришла к тебе… насовсем. Я люблю тебя…

Он запнулся. Затем безо всяких мыслей произнес удивившую его самого фразу:

Меня могут любить либо те, кто знает меня слишком хорошо, либо те, кто знает слишком плохо. А хорошо знаю себя только я сам.

И рассмеялся — уж очень забавно вышло…

Обнял ее, ткнулся щекой ей в плечо. Почувствовал запах больницы, какого-то лекарства…

Почему-то всплыло слово: «карболка».

Отстранился. Сонно с трудом сказал:

Невозможно. Я уже… все. Раньше — может быть… теперь… не. Все. Ты очень, очень прекрасный человек. — Он причмокнул с пьяной сокрушенностью. — Ты… короче, Таня, надо уходить тебе. Ты крупно во мне ошиблась. Какя-то жизнь… Ни черта не ясно. Сплошное издевательство. Ты… — Он оттолкнул ее. — Иди же, иди! Прости только… И уходи. Не могу уже!

Прошу, Танечка, пожалуйста… — Он зажмурил глаза как от боли. — Что-то… прямо меня… ну не знаю… Пр-ровалитесь вы все!

Прошин не заметил, как она ушла, и еще долго сидил, разговаривая сам с собой…

….Проснулся он одетый, в кресле, с удивительно свежей головой, в спокойном, даже приподнятом настроении. И вспомнил все. И поразился, ибо не испытал ничего, кроме равнодушного отчуждения перед свершенным. И еще — хотелось жить. Хотелось, как после тяжелой, смертельной болезни, которую одолел и вышел к свету нового, вечного дня.