Новый круг Лавкрафта

Ибо Виктор Кейрион принадлежал к тому несчастливому и гонимому меньшинству, что полагает единственной ценностью этого мира его случайную и редко проявляющуюся способность намекать на мир иной. Тем не менее город, на который он смотрел из высокого окна, являлся прежде всего просвечивающим призраком того другого города, и его улицы простирались внизу темным скелетом разъятого вскрытием сна. И хотя временами город казался подлинным, в редкие моменты, когда это представлялось даром, вознаграждением за свершение — полностью подменить собой подлинный он не мог. Да и как он мог соперничать с ширящейся нездешностью Вастариена, в котором каждая тень напоминала о тысячах других теней и каждый звук рассыпался тысячами отзвуков эха, а каждое слово знаменовало другое слово. Никакой ужас и никакая радость не шли в сравнение с обморочно глубокими ощущениями той дальней реальности, в которой всякий опыт и всякое чувство сплетались в фантастическую паутину, давая начало тонкому и темному узору переживаний. Ибо все в нездешнем мире указывает на бесконечное, а в Вастариене все нездешнее, нереальное, не связанное глупой ложью пяти чувств. Даже самые обыденные предметы того мира свидетельствовали эту истину: какая дверь в каком другом мире способна открываться в такое море возможностей, которое плескалось за порогом каждой комнаты той манящей нереальности?

И тогда, щурясь в далекий пейзаж, он припомнил ту самую дверь — совершенно непритязательную и даже не будоражащую любопытство.

Дверь представляла собой прямоугольник закопченного стекла, вделанный в прямоугольник царапаного дерева, а все хлипкое сооружение болталось на петлях посреди кирпичной стены, к которой спускалась грязная лестница, начинающаяся с не менее грязной улицы. Дверь открывалась вовнутрь при малейшем толчке — ибо легонько подтолкнуть дверь считалось единственной формой вежливости окружающего мира к подвальной лавке. Вошедший внутрь оказывался в ничем не заставленной комнате приблизительно круглой формы, напоминающей более вестибюль старой гостиницы, нежели книжный магазин. По окружности комнаты стояли набитые книгами стеллажи, чьи стенки соприкасались, образуя таким образом неровный одиннадцатиугольник — впрочем, нет, двенадцатиугольник, просто двенадцатую стену занимал длинный стол. За столом просматривались еще стеллажи, между которыми оставались довольно узкие проходы. Их одинаковые ряды терялись в темноте. В самом дальнем конце лавки, на максимальном расстоянии от стола, он начал свой обход полок, с которых завлекающе смотрели на него старые и потертые корешки, похожие на сметенные странным ветром осенние листья.

Вскоре, тем не менее, ожидания его оказались обманутыми, а очарование «Библиотеки Гримуаров» — полностью развеянным, ибо под завлекательным названием обнаружился притон шарлатанов. Однако в подобном он мог винить только самого себя. Более того, он и сам не смог бы толком объяснить, что же он хотел найти в таких местах и почему его совсем не устраивало обнаруженное. Он до сих пор питал смутные надежды отыскать некое другое, тайное знание, отличное от того, что предлагали ему книги на полках — ибо все они стояли пропитанные возмутительным духом мира здешнего, а их фальшивые рассказы о якобы совершившихся путешествиях в неведомое казались ему описанием тоскливой прогулки по абсурдному, идиотскому пейзажу. Нарисованные авторами этих книг другие миры казались прозаическими и дурацкими производными этого, они были самозваными заменителями подлинной нереальной реальности, которая одна и могла стать миром всеобщего искупления — пусть за искупление и пришлось бы заплатить высокую цену. А он искал конечную реальность — а не ритуалы «перехода» из ниоткуда в никуда, не глупый лепет о рае и аде, которые, если присмотреться к ним, суть не более чем предлоги, чтобы избежать столкновения с грубой и трудной жизнью и узаконить это бегство. Ибо он-то сам мечтал о фолиантах, что приоткрыли бы путь к свету за пределами земных светов, коий равен тьме и теряется в кошмарах тьмы, о страницах, что говорили о ночном, оборотном спасении, и пели литургию теней, и проповедовали бы приход призраков. Вот каков был его Абсолют. Он хотел остаться один среди руин дневного мира и его кажимостей.

Однако надежды его оставались тщетными, хотя вне сомнения должна же существовать некая книга, открывающая путь к его мечте, к его видениям, некая безумная библия, опрокидывающая ложь остальных лжеучений — Писание, что начиналось бы с апокалипсиса и повело бы адепта к гибели творения.