Новый Михаил (СИ)

Царь грустно кивнул и распечатал пакет. Вытащил листы бумаги. Посмотрел на них. Перевернул. Поднял взгляд на меня. Листы были пусты…

Я лихорадочно соображал.

— Очевидно, это тайнопись! Прикажи принести керосиновую лампу!

Через несколько минут я спешно водил листами над лампой. Государь мрачнел все больше и больше. Спустя пять минут я сдался. Листы местами побурели, но текста не было.

— Возможно тут другая тайнопись, нужно найти офицера, который привез пакет, очевидно он должен знать…

Я бормотал все это, хотя уже понимал, что ничего Мостовский не знает, иначе бы он мне об это сказал. Мог он забыть такое? Нет, не верю. Что же делать?

Николай молча смотрел за моими телодвижениями и явно выходил из того гипнотического транса, в который он впал под напором моих речей. Наконец он сказал:

— Будем считать эти листы списками заговорщиков. Но в них ничего нет! Возможно в них, что–то было и волей Проведения исчезло. А может там и не было ничего. Я склоняюсь к мысли, что это все происки Родзянко, а твой офицер, как впрочем и ты сам, стали жертвой мистификации призванной поссорить меня с моими верными генералами, с моей верной армией. Прости, но я не верю в твой рассказ. Слишком он фантастичен и чудовищен. Да и в гарнизоне Царского Села я уверен. Как и в том, что генерал Иванов подавит мятеж в ближайшие дни. Господь не оставит меня и не оставит Россию.

Он помолчал, а я стоял как оплеванный. Император добавил несколько слов и они стали мне приговором:

— Ты, Миша, всегда был таким легкомысленным и доверчивым…

ГЛАВА 6. РОССИЯ ВО МГЛЕ

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— А ведь я его почти убедил! Если бы не этот идиот Мостовский, то я бы его точно смог уговорить! Впрочем, почему Мостовский идиот? Это я — идиот! Как можно было в самую решающую минуту воспользоваться письмом, о содержании которого я не имел ни малейшего понятия? Мостовский сказал? Так он и сам, по его словам, письма не читал и не знал, что там ничего нет. Вот, как я так опростоволосился?

Глоток коньяка.

— Я собственными руками дал Николаю Ящик Пандоры в виде этого пакета от Каледина. И он его открыл. А теперь, мой дорогой Николай Николаевич, оттуда посыплются миллионы бед и смертей… Знаете, а я ведь почти поверил, что смогу изменить историю. Даже какой–то азарт появился. Эх…

Снова глоток.

— Похоже накрылся мой собственный свечной заводик.

— Простите? — Джонсон удивленно уставился на меня.

Пару мгновений смотрю на него. Потом до меня доходит смысл вопроса.

— Ах, ну да… «Двенадцать стульев» еще не написали. Ладно, не обращайте внимания. Это я к тому, что вероятно нам с вами все же придется быстро перебираться в Рио–де–Жанейро. В России нам скоро места не будет, кроме двух квадратных аршин в лесу под Пермью.

Николай Николаевич тих и подавлен. Но его голос выдает внутренний ураган противоречивых чувств.

— Неужели больше ничего нельзя сделать?

С иронией его рассматриваю.

— Например? Вывезти Николая на аэроплане в Могилев? Связав его перед этим? Или устроить государственный переворот и взять власть в свои руки?

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

От Временного Комитета Гос. Думы.

Временный Комитет членов Государственной Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием.

Председатель Государственной Думы М. Родзянко

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Мы смотрели вслед уходящему царскому поезду. Сделав еще глоток я отдал Джонсону флягу с коньяком и задумчиво оглядел провожающих. Ну, не дать не взять — группа членов Политбюро провожает дорогого Никиту Сергеевича Хрущева в тот его последний отпуск. Смесь напряжения, облегчения и страха витала над военной платформой. Ощущение близких и грозных перемен прочно поселилось в общей атмосфере этой ночи. Невдалеке от группы тихо переговаривающихся генералов Ставки переминалась с ноги на ногу толпа казаков Собственного Е. И. В. Конвоя, которые в массе своей не успели погрузиться в спешно отправившийся поезд. Их растерянные лица и возбужденные голоса добавляли тревожности этой полной событий ночи.

Великий Князь Сергей Михайлович был мрачен. Строгий и нелюдимый по жизни, сегодня он был просто таки символом духа близившийся катастрофы. Как близкий друг Императора, он пытался убедить Николая Второго не выезжать из Ставки, но Государь сегодня не слышал никого и ничего. И теперь уходящий поезд увозил с собой всю привычную и понятную жизнь Великого Князя. Жизнь, которая неумолимо растворялась в сгущавшемся Мраке и которая стремительно приближалась к роковому дню убийства на краю Нижне—Селимской шахты…