Новый Михаил [трилогия]

— А хватит? — с беспокойством спросил один из пришедших с ящиками у своего коллеги. Тот хохотнул, и ответил, что-то ироничное, но Андрей за раскатами эха не смог разобрать смысл сказанного.

Через некоторое время пришельцы собрались в обратный путь и два беглеца, стараясь лишний раз не шуметь, тихо двинулись за цепочкой людей с лампами в руках.

Еще позже бежавшие каторжники сидели в каком-то сарае и вокруг них степенно колдовал инструментами некий человек, знакомый, видимо, Рябого. Во всяком случае, вопросов тот не задавал и ничему не удивлялся, сноровисто расковывая связывающую беглецов цепь.

А еще спустя час, уже сидя в относительном тепле каких-то трущоб, Рябой спросил:

— Скажи-ка, дезертир, тебе ящики энти не показались знакомыми-то?

Попов хмыкнул и пожал плечами.

— Знакомыми? Да как не знакомым им быть. У нас в полку в таких вот ящиках винтовки были. В аккурат по десять мосинок в ящике. Да штыки еще к каждой.

— Винтовки? Мосинки? — Рябой оживился и глаза его алчно блеснули. — Это сколько там примерно?

Андрей удивился.

— Кто ж их считал-то? Там, почитай, ящиков двадцать-тридцать, так что хорошую роту вооружить можно.

— Двести-триста мосинок? — Рябой аж причмокнул от открывшихся перспектив. — Вот что, дезертир, схоронись пока здесь дня на три-четыре, пока все не уляжется, а я за тобой приду. Или весточку пришлю. Тут место надежное, так что не кипешуй почем зря. В Грачевку не каждый легавый рискнет сунуться. А после будет у меня к тебе разговор серьезный. Так что жди и бывай.

И с этими словами Рябой исчез в ночи…

Глава 18. Кровавая Пасха

МОСКВА. КРЕМЛЬ. 2 (15) апреля 1917 года.

Колокола звонили повсюду. Медный перезвон буквально разливался по Москве и больше всего его было именно здесь, в Кремле. И не мудрено, ведь Праздник Великий — Пасха Господня! И, разумеется, Большой Императорский выход. Торжественно-чинные лица, парадные мундиры, красные церковные облачения, монашеский хор, официальный оркестр, чины Лейб-Гвардии Кирасирского полка, георгиевцы, казаки, многая и многая всех тех, кто оказали мне честь быть моими подданными. Одно слово — Пасха.

Радость — вот, пожалуй, главное чувство, которое превалировало в это утро во всей Москве. Позади всенощные бдения, позади все сложности военного положения и комендантского часа, позади все то, что отделяло привычный быт от того грозного, что витало на улицах новой столицы в последние недели.

Радость. Вера. Вера в Бога, вера в то, что миновала нас Чаша Сия, что дальше все будет более-менее устроено, пусть не все сразу и не везде, но все же, уже какое-то подобие нормальной жизни, уже новости с полей войны воспринимаются как-то отстраненно, словно и не касается нас более то безумие, которое так жестко охватывает все больше стран мира, все больше людей перемалывает в своей кровавой мясорубке, погружая остальной мир в ужас и безысходность.

Но уже не про нас это все! Пусть не все у нас хорошо, но, уверены, образуется все! Так что, все в наших руках!

Два дня, проведенные в Марфино, были, вероятно, самыми счастливыми днями в моей жизни в этом мире. Отдых, кидание снежками с Георгием, сооружение целого войска снежных баб, снежных казаков, снежных солдат, и, даже, пары снежных генералов, прекрасные ароматные шашлыки, приготовленные моими верными джигитами из Дикой дивизии, шикарная баня, расслабляющий загородный пейзаж — все это просто развернуло мою уставшую душу, и даже мои подчиненные старались лишний раз не напрягать меня рутинными делами.

Боже, как было хорошо! Да ни в одном отпуске, ни на каких Карибах я не отдыхал столь ярко и столь… столь отдыхающе!

А сейчас я принимал всякого рода делегации, милостиво кивая и давая поручения разобраться, посодействовать, поспособствовать, изучить, дать оценку, рассмотреть… и, в общем, все то, что обычно делает любой адекватный правитель, которому приходится принимать прошения подданных либо во время Большого Императорского выхода, либо во время ежегодной президентской пресс-конференции, что суть одно и то же.

И я даже с некоторой завистью смотрел на свою родню с прочей челядью, которые уже потянулись с Соборной на Красную площадь, дабы заранее занять свои места подле Верховной Пирамиды Власти, в смысле, возле моей трибуны на Красной площади.

Я же явно задерживался. Разумеется, на главной площади страны меня ждали, но порой благодушное настроение так мешает жестко обломать тех, кто, возможно, месяц не спал, мечтая попасть на глаза Императору.

Но я явно опаздываю, и потому свожу к минимуму все формальности, повелев сдать все прошения в Канцелярию Моего Величества, ткнув пальцем в конкретного "приемщика", улыбаясь, освободившись от бесконечного ряда просителей, я таки добрался до Спасских ворот и, перекрестившись на икону над вратами, взлетел за воротами на белого коня, торжественно следуя вдоль кремлевской стены в сторону ожидавшей меня великосветской тусовки, столпившейся у основания моей трибуны.