Новый Мир ( № 10 2006)

В мае 1987 года, когда московская Некрасовская библиотека усилиями тогдашней заведующей Эсфири Семеновны Красовской3 отмечала 110-летнюю годовщину смерти автора “Коробейников”, в переполненном зале Чичибабин прочитал “Клянусь на знамени веселом...” (“Не умер Сталин...”). Больше он тогда не читал ничего, но появление — первое появление! — перед москвичами малоизвестного им харьковского писателя было шоком. Вспоминая тот день, я понимаю, что ведущий программу поэт Владимир Леонович запланировал и предугадал реакцию зала.

И она действительно была оглушительной, хотя перед началом тех некрасовских чтений многие говорили, что, мол, “приедет Чичибабин”, и люди его ждали. И вот с этим единственным стихотворением 1959 года он оказался стержнем события: худой, седоволосый, в клетчатой рубашке и “рабочем” пиджаке, Борис Алексеевич сурово и вдохновенно чеканил, жестикулируя:

…Клянусь на знамени веселом

сражаться праведно и честно,

что будет путь мой крут и солон,

пока исчадье не исчезло,

что не сверну, и не покаюсь,

и не скажусь в бою усталым,

пока дышу я и покамест

не умер Сталин!

Еще ни одной подборки не вышло ни в “Огоньке”, ни в “Новом мире”. Еще не написал Евтушенко, цитируя самого поэта, про его “кротость и мощь”, еще не было триумфального декабрьского вечера в ЦДЛ в 1987 году — ничего, кроме счастливых лиц и оваций того переполненного зала4 в “Некрасовке”.

 

…Даже теперь, оглядываясь на вышедшие после его смерти полновесные книги, на богато изданный харьковский трехтомник, на сборник “Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях”; зная о подвижнической деятельности фонда его имени и ежегодных Чичибабинских чтениях; помня об улице, носящей его имя, — я упрямо переиначиваю старую поговорку: “Лучше один раз услышать и увидеть, чем сто раз прочитать”. Для меня и для, думаю, многих любителей поэзии стихи Бориса Чичибабина в какой-то мере неотделимы от его живого облика и его голоса. После того, как в переделкинском Доме Чуковского появилась его виниловая пластинка5 и Лидия Корнеевна разрешила мне во время вечерне-ночных дежурств пользоваться своим стареньким проигрывателем, во мне, что называется, по-хорошему “что-то сломалось”. Игла звукоснимателя ложилась в бороздку, и из глубины начинал подниматься густой, страстный, виновато-уважительный звук:

Кончусь, останусь жив ли, —

чем зарастет провал?

В Игоревом Путивле

выгорела трава.