Новый Мир ( № 10 2008)

страшиться, милый мой. Базальтовый астероид,

обломок прежних тризн, — и тот, объятый страхом,

забыл про слово “жизн” с погибшим мягким знаком.

Да! Мы забыли про соседку, тетю Клару,

что каждый день в метро катается, гитару

на гвоздике храня. Одолжим и настроим.

До-ре-ми-фа-соль-ля. Певец, не будь героем,

взгрустнем, споем давай (бесхитростно и чинно) —

есть песня про трамвай и песня про лучину,

есть песня о бойце, парнишке из фабричных,

и множество иных, печальных и приличных.

 

 

*     *

  *

В сонной глине — казенная сила,

в горле моря — безрогий агат,

но отец, наставляющий сына,

только опытом хищным богат.

Обучился снимать лихорадку?

Ведать меру любви и стыду?

Хорошо — шаровидно и сладко,

словно яблоку в райском саду.

Пожилые живут по науке,

апельсиновой водки не пьют

и бесплатно в хорошие руки

лупоглазых щенков отдают.

Да и ты, несомненно, привыкнешь.

Покаянной зимы не вернешь,

смерть безликую робко окликнешь,

липкий снег на губах облизнешь.

Вот и мудрость, она же чревата

частным счастием, помощью от

неулыбчивого гомеопата,

от его водянистых щедрот.

И, под скрип оплывающих ставен

погружаясь в бездетную тьму,

никому ты, бездельник, не равен,

разве только себе самому.

 

 

*     *

  *

Любовь моя, мороз под кожей!

Стакан, ристалище, строка.

Сны предрассветные похожи

на молодые облака.

Там, уподобившийся Ною

и размышляя о родном,

врач-инженер с живой женою

плывут в ковчеге ледяном,

там, тая с каждою минутой,

летит насупленный пиит,

осиротевший, необутый,

на землю смутную глядит —

но аэронавт в лихой корзине

в восторге возглашает “ах!”

и носит туфли на резине

на нелетающих ногах,

и все, кто раньше были дети,

взмывают, как воздушный шар,

как всякий, кто на этом свете

небесным холодом дышал.

 

*     *

  *

Птичий рынок, январь, слабый щебет щеглов

и синиц в звукозаписи, так

продолжается детская песня без слов,

так с профессором дружит простак,

так в морозы той жизни твердела земля,

так ты царствовал там, а не здесь,

где подсолнух трещит и хрустит конопля,

образуя опасную смесь.

Ты ведь тоже смирился, и сердцем обмяк,

и усвоил, что выхода нет.

Года два на земле проживает хомяк,

пес — пятнадцать, ворона — сто лет.

Не продлишь, не залечишь, лишь в гугле найдешь

всякой твари отмеренный век.

Лишь Державин бессмертен, и Лермонтов тож,

и Бетховен, глухой человек.

Это — сутолока, это — слепые глаза

трех щенят, несомненно, иной

мир, счастливый кустарною клеткою за

тонкой проволокою стальной.

Рвется бурая пленка, крошится винил,

обрывается пьяный баян,

и отправить письмо — словно каплю чернил

уронить в мировой океан.

Бренд.