Новый мир. № 11, 2002

Руководствуясь виденной по телевизору рекламой «Липтона», я приготовил чай и подал Володьке — кажется, не хуже любой секретарши.

В вестибюль Дворца культуры имени Ленсовета войти теперь не так-то просто. По крайней мере — не имея двух тысяч рублей. В дверях пара серьезных ребят в черной форме с желтыми шевронами на рукавах — охранники. Преградили было Володьке дорогу, нахмурились пуще прежнего и тут же расступились, узнали, на широких лицах появилась приветливость.

— Он со мной, — качнул Володька головой в мою сторону.

Теперь их приветливость перекинулась и на меня. Я тоже как мог растянул губы в улыбке и задержал взгляд на одном охраннике, на другом — пускай запоминают.

Вестибюль, некогда просторный, пустой, не считая скамеек и зеркал, сейчас был тесно набит столами, витринками, вешалками, стеллажами с одеждой, обувью, детскими игрушками, книгами, парфюмерией. Все вперемешку, со всех сторон. Оставлены лишь узенькие проходы, чтоб двигаться по этому лабиринту.

Володька, умело лавируя меж людей и прилавков, пробирался куда-то в глубь лабиринта, и я чуть было не потерял его. И когда мои глаза не видели черную знакомую куртку и круглую голову с коротким ежиком светлых волос, меня захлестывала паника, я бросался вперед, расталкивая людей. Казалось, исчезни Володька — и я навсегда останусь здесь, в этом бурлящем скопище, спячу с ума, подохну где-нибудь под столом…

В очередной раз побежав за прилавок, за которым только что скрылся шеф, я вшибся в его крепкое плечо и уже хотел было сказануть нечто вроде: «Ну ты и скороход!», но Володька опередил меня. Правда, обращался он не ко мне:

— Вот, мам, гляди, кого я привел. Узнаешь?

— Да это же!..

Я перевел взгляд с Володьки на этот полувскрик-полувопрос и сразу узнал… Да, сразу узнал Володькину маму, Евгению… как же? — блин, забыл отчество… Еще б не узнать — все-таки мы проучились с Володькой вместе все десять лет, нас не однажды вызывали на родительское собрание и отчитывали то за разбитое стекло, то за курение в туалете, то за неуспеваемость, и наши матери вместе сгорали со стыда за сыновей, не знали, куда спрятать глаза…

Но теперь глаза Евгении (не помню отчества) были другими, да и как иначе, ведь сын стал таким крепким парнем, — глаза были радостные и пустоватые, то есть за этой радостью, кажется, ничего больше не было, и радовались они не только мне, а в них светилось нечто другое. Возбуждение, азарт, зараженность окружающим бурлением? — я не мог тогда определить…

Она стала крупнее, полнее, но здоровой, спелой полнотой ведущей активный образ жизни пятидесятилетней женщины. Ее гладкие, тугие щеки ярко розовели, серые некогда волосы были теперь золотистыми, слегка завитыми. Одета была в блестящий, просторный спортивный костюм… Помолодела она со школьных времен своего сына лет на пяток, это уж точно.

— Здравствуйте! — заулыбался я, с интересом ее разглядывая.

— Привет, привет! — улыбалась и Евгения (все не мог вспомнить отчества), обнажая неестественно белые, ровные зубы. — Ты какими судьбами?

— Да вот… — Я замялся, не знал, как ответить; выручил Володька:

— Работать теперь с нами будет.

— О-о! — Казалось, она услышала самую счастливую новость в жизни. — Это дело нужное! Правильно, Рома, надо работать… — Но вот выражение лица изменилось, появилось что-то из прошлого, и она спросила: — А как родители?

— Да так… В деревне. За жизнь борются.

— Мы тоже вот. — Евгения обвела руками свой прилавок, стеллажи, заставленные черными, коричневыми, синими ботинками, сапогами, туфлями, босоножками… — День работаем, вечерком хлеб жуем.

— Ладно уж, мать, — усмехнулся Володька, — чего прибедняешься… На сколько сегодня?

— Я не считала еще.

— Ну, взяли чего-нибудь?

— Взяли, взяли…

— Ну и нормал. — Он встряхнул левой рукой, высвобождая из-под рукава часы, глянул, присвистнул: — Ух ты! Надо двигать. Я еще заскочу. Пошли, Роман!

И стремительно зашагал дальше по узкому проходу, лавируя меж людей, а я засеменил следом, стараясь не потерять его из виду.

Вот дверь, почти забаррикадированная столами с товаром. Володька открыл ее, исчез в странной после шумного рынка-вестибюля, какой-то неживой полутьме. Я тоже заскочил в нее и сразу попал в тишину и неподвижность… Длинные тряпки свисали с потолка и стелились по полу, непонятные скелетообразные сооружения выступали из мрака; шаги наши отдавались где-то далеко-далеко глухим топотом великанов… Потом я заметил справа внизу точно бы заледеневшую рябь реки, ряды накрытых белыми чехлами сидений, а над моей головой, справа и слева, повсюду, тускло, сонно поблескивали кругляши театральных фонарей…

Вот здесь, где я остановился сейчас, на сцене, выступали когда-то Жванецкий, Задорнов, Шифрин, а там, внизу, одним из многих сидел и я сам и слушал, время от времени прихохатывая, аплодируя, посасывая карамельку.

— Эй, ты где? — громыхнул в каменной тишине голос Володьки. — Догоняй, а то заблудишься.

Попетляв по напоминающим норы коридорчикам, мы вдруг оказались в просторной пещере — освещенном красноватым светом зале.