Новый мир. № 11, 2002

— Не бережешь ты, Вэл, тачку. Я б такую…

— В музей поставил, — досказал хозяин «мерса» и объяснил: — Пускай вкалывает, как и я. Как там? Машина — это не роскошь, а средство передвижения.

Макс невесело пошутил:

— Может, поменяемся тогда? Моя неплохо пока бегает, а корбобок в нее влазит даже больше. А?

Джон и Влад дружно, но тоже без веселости хохотнули. Володька отмолчался.

Попрощавшись и договорившись встретиться вечером в клубе «У Клео», мы с Володькой отправились по магазинам и рыночкам собирать деньги. Шеф знакомил меня с продавцами и товароведами, видимо, готовя к тому, чтоб вскоре я заменил его в этом деле; пока еще не всерьез показывал, как считать выручку, сверяя ее с цифрами в накладных, как заполнять бумаги, где ставить подпись… Затем мы побывали в однокомнатке на улице Харченко, которую Володька купил года два назад и теперь держал про запас, собираясь выкупить ту, на Приморской. А в этой, по всей видимости, предстояло жить теперь мне.

Квартира сразу показалась мне неплохой, хотя была захламлена, с выцветшими обоями и старой мебелью. На вещах лежал толстенный слой пыли, а шторы были темные, будто траурные занавеси. Но ничего, наведу порядок, главное — метро совсем близко, пять минут прогулочным шагом.

Поужинав в кабачке где-то в центре (из окна виднелась золоченая игла Петропавловки), мы рванули в клуб — отдыхать… Правда, не обошлось без накладок: Володька вдруг заметил, что я в кроссовках, ругнулся и круто, аж колеса завизжали, развернул машину. Я испугался:

— Что такое?

— Что-что… Не пускают в «Клео» в спортивном… Сейчас на склад завернем, обуем тебя по-человечески.

Я готов был вспылить от этого оскорбительного «по-человечески», ведь мои кроссовки, которыми втайне гордился, стоили триста пятьдесят тысяч и выглядели очень даже симпатично… Но я промолчал, просто отвернулся от Володьки и стал смотреть в окно.

«Ничего, — успокаивал я себя, — это только начало, в начале всегда неловкость, спешка, хлопоты. Все устаканится, войдет в колею».

3

Хоть я и продолжал работать руками — возня с коробками была основным моим занятием, — но вскоре начали сползать мозоли. Толстая, желтовато-темная кожа отслаивалась большими пластами и напоминала кусочки пластмассы. Она отслаивалась повсюду — и с ладоней, и с пальцев, даже с запястий. Я подолгу царапал руки, ковырял мозоли, отщипывал их… Я мог заниматься этим часами, забывая обо всем другом, тем более что видел преображение — под отмершей кожей появилась новая, тонкая, розовенькая, как у младенца…

Как я и предполагал, после нескольких хаотических дней привыкания установился устраивающий меня распорядок жизни. Я просыпался около девяти утра под тарахтенье будильника, не спеша пил кофе, съедал парочку бутербродов с маслом или ветчиной, заодно смотрел телевизор. Что-нибудь развлекательное — клипы по МТV или телеигру, — а потом ехал на работу.

Володька обычно уже был там. Обзванивал оптовых покупателей или своих продавцов, что-то высчитывал на компьютере. Раз в неделю, по средам, приходила бухгалтерша, полная, с простым лицом, но умными глазами женщина лет пятидесяти, немногословная и серьезная, как большинство петербуржек. Вместе с Володькой они уединялись в офисе, я же по просьбе-приказу хозяина шел покурить во двор или выпить в соседнем кафе бутылочку «Невского».

Поначалу мне больше нравился двор. Пустынный прямоугольник, окруженный грязно-желтыми стенами почти без окон, за которыми кипела торговля нескольких десятков магазинов, лавочек Никольского двора… С парадной стороны он был еще более-менее сносен, хотя и там местами откровенно разваливался, со двора же Никольский разваливался уже давно, может, десять, а может, и пятьдесят лет…

Сидя на пластмассовом ящике из-под кока-колы, подымливая сигаретой, я ожидал, что вот-вот здание рухнет окончательно, рассыплется крошевом вечно сырых кирпичей, ржавая жесть крыш превратится в рыжеватую пыль. Ведь давно пора: стены держатся каким-то чудом, а чудо, как известно, не может быть долгим.

Но каждый раз я обманывался — чудо продолжалось, стены не рассыпались, дырявые листы железа даже в самый свирепый ветер, угрожающе трепеща и вызванивая какую-то судорожную мелодию, все же держались за крышу истершимися, источенными гвоздями, не улетали, не падали вниз… И весь город держался на чуде, держался каким-нибудь последним гвоздем, полусгнившей подпоркой, единственным не до конца разъеденным влагой кирпичом.