Новый мир. № 11, 2002

я заносил ампулы с чем-то обезболивающим,
а она усаживала и почему-то заводила разговор
о том, как много лет назад
пролетела с экзаменами на геофак,
как у нее посреди квартиры
долго-долго стоял огромный глобус
и косматый домашний кот
вдумчиво вращал его лапами, не выпуская когтей.
Дым от импортного латуннобаночного чая
поднимался до гуляк на коньках
в заснеженном фламандском городке,
а она с одышкой отходила от стола к окну
и внимательно глядела наружу.
Она хорошо держалась, когда узнала диагноз,
лишь однажды случилась банальная короткая истерика,
телефон от шального удара напрочь перестал работать,
и никто дозвониться ей уже не мог.
Наверное, именно потому
так неиссякаемо сыпались пытливые вопросы
о сомнительных успехах в учебе
(будто в краснокрылых дневниковых цифрах
зашифровано что-то безумно важное)
на садовую голову сына дальних родственников
в столбняке от непомерной крепости байхового,
обормота, мечтавшего поскорее улизнуть,
но незаметно застрявшего дожидаться
первого раннего огня в заиндевелых окнах
вокруг веселого дальнего катка.

* * *

За плесень в твоем подземелье,
За зелень совиных очей
Пригубим крепленое зелье
В одну из апрельских ночей.

На стеклах, залепленных сажей,

В окне под косым потолком
Проступят детали пейзажей,
С которыми с детства знаком.

Которые праздника ради

Явились без спроса извне
На угольном влажном квадрате,
На влажной угольной стене.

По праву заветной шкатулки,

Где тлеют страницы письма,
Разводы сырой штукатурки
Молчанием сводят с ума.

И все ж объяснимы едва ли

Дыханьем добра или зла
Размытые тени в подвале
И сладость печного тепла.

И приступ предутренней дрожи,

И вешняя тьма площадей
Сквозят непреложней и строже
В надменной улыбке твоей,

Чем оклики прежней стихии,

Чем омуты будущей мглы,
Где мечутся ветры тугие
В предчувствии свежей золы,

Где эхо по городу множит

Их ропот над черным окном…
И наше всесилье, быть может,
Таится в презренье одном.

* * *

Когда мужик в дырявой майке
Сидит над рюмкой втихаря,
Кроваво расцветают маки
Настенного календаря.
И зачинают петь сирены
Из-за незапертой двери.
И птицы супятся, свирепы,
Подозревая, что внутри
насторожившегося дома
послушно пенье аонид
тому, чье слово, как солома,
похмельным пламенем горит.
Но то — зов пагубы и сласти
и не музыка зыбких сфер.
Смурное сердце рвет на части
какой-нибудь пустой пример.
Мол, жил-был мальчик во предместье
с бумажным временем на «ты»
и все писал «умри — воскресни»,
пока не кончились листы.

Рустам Рахматуллин Облюбование Москвы: Кузнецкий Мост и выше