Новый мир. № 11, 2002

История европейски известна благодаря роману Дюма «Записки учителя фехтования». Запрещенный при Николае I, этот роман — кажется, второй, после писем Стендаля, вклад западной литературы в московский любовный миф.

Боткин и Арманс. С Кузнецкого Моста происходила и некая Арманс — возлюбленная литератора Василия Петровича Боткина. Эта история принадлежит любовному мифу настолько, насколько смог увековечить ее Герцен в «Былом и думах». А сделал он это замечательно, так что хочется цитировать страницами: «Сначала я думал, что это один из тех романов в одну главу, в которых победа на первой странице, а на последней, вместо оглавления, счет; но убедился, что это не так…» Портрет Арманс, писанный Герценом, сошел бы за портрет Полины Гебль и всего типа «благородного плебейства великого города» Парижа в Москве. Боткин решен у Герцена гораздо индивидуальнее, хотя и в нем намечен тип. Тип любомудра — любовника философии, одной ее.

Боткин жил в Петроверигском переулке (№ 4) на Маросейке — адрес, дополняющий скудную карту любви на ближней Покровке с той оговоркой, что в доме царил отец героя, старозаветный купец Петр Кононович, не совместимый ни с какой Арманс. Так Анненкова-мать была несовместима с Полиной Гебль. На этих примерах видно, что тема сословного неравенства любовников отягощена на Кузнецком Мосту темой национального и конфессионального несходства, как это и должно быть в переизданной Немецкой слободе.

Кетчер и Серафима. Аристократ Герцен изменяет своему приобретенному демократизму, когда несходство кричаще:

«Между Кетчером и [его] Серафимой, между Серафимой и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода. Мы и она принадлежали к разным возрастам человечества, к разным формациям его, к разным томам всемирной истории. Мы — дети новой России, вышедшие из университета и академии, мы, увлеченные тогда политическим блеском Запада, мы, религиозно хранившие свое неверие, открыто отрицавшие церковь, — и она, воспитавшаяся в раскольническом ските…»

Николай Кетчер нашел нищенку Серафиму на какой-то улице между Сокольниками, где он тогда жил, и Новой Басманной, где служил; так что начало этого романа принадлежит Москве Яузской. Середина — видимо, Арбату, где на непременном Сивцевом Вражке у Кетчера был дом (на месте № 20). В то время аристократической брезгливостью его друзей был испытан на прочность и, кажется, не выдержал испытания весь круг московских западников.

Семейную старость Кетчеры проводили на Самотеке, в 1-м Волконском переулке (№ 11), и затем на 2-й Мещанской, в доме, купленном для них Грановским, Щепкиным и Иваном Тургеневым (№ 44). Оба адреса принадлежат Неглинному Верху.

Надеждин и Евгения Тур. Без Кетчера вообще немыслим любовный миф тех лет. Похититель Захарьиной и свидетель ее брака с Герценом, Николай Христофорович мог стать также свидетелем тайного венчания Боткина и Арманс, если бы дело не отложилось до Петербурга. Он вообще любил устраивать подобные дела:

«Когда Надеждин, теоретически влюбленный, хотел тайно обвенчаться с одной барышней, которой родители запретили думать о нем, Кетчер взялся ему помогать, устроил романтический побег, и сам, завернутый в знаменитом плаще черного цвета с красной подкладкой, остался ждать заветного знака, сидя с Надеждиным на лавочке Рождественского бульвара».

Вероятней, что Страстного; но ошибка Герцена лежит в пределах допустимой погрешности: оба бульвара принадлежат Неглинному Верху. Будущий издатель «Телескопа» Николай Иванович Надеждин учительствовал в доме Сухово-Кобылиных и жил у них. Замечательно, что Кобылины снимали в то время дом Корсаковых — «дом Фамусова». Предметом «теоретической любви» Надеждина была его ученица Елизавета Васильевна Сухово-Кобылина, сестра будущего драматурга и сама будущая писательница под псевдонимом Евгения Тур (она выйдет за графа с характерным для Кузнецкого Моста именем Анри Салиас де Турнемир). Пожалуй, Надеждин выглядит Молчалиным — правда, в отсутствие Чацкого.

Тема неравенства в этой истории наглядна: Надеждин был поповичем, Кобылины имели общего предка с Романовыми (древнего боярина Кошкина-Кобылина с Большой Дмитровки). Юный брат героини Александр Васильевич сказал по поводу Надеждина: «Если бы у меня дочь вздумала выйти за неравного себе человека, я бы ее убил или заставил умереть взаперти».

Сухово-Кобылин. Убил ли Сухово-Кобылин Луизу Симон-Деманш, мы не узнаем никогда.

Этот роман завязался в Париже в 1841 году. На следующий год Луиза приехала в Москву и поступила модисткой в магазин мадам Мене на Кузнецком Мосту. Там же, точнее, на Рождественке Кобылин снял для нее квартиру (в доме № 8).

Через три года Луиза — уже владелица винного магазина, фактически принадлежащего Кобылину. Она записывается в московское купечество и жительствует на Никольской, во владении № 8, помнящем Наталью Долгорукую и Николая Шереметева.