Новый Мир ( № 2 2008)

В наших предыдущих обзорах мы старались не отступать от представления тех или иных записей, опубликованных на современных носителях — на компакт-дисках. И даже если текст приобретал почти характер воспоминания о звукоархивисте (Л. Шилов, С. Филиппов) или поэте (Б. Чичибабин, А. Дидуров) — рассказ об аудиоизданиях был либо стержнем, либо пунктиром, “цементом” обзора. Мы рассказали о десятках CD, в том числе уникальных, что называется, коллекционных, выпущенных в количестве нескольких экземпляров. Благодаря журнальным страницам и нашей рубрике читатель узнал и о существовании звуковых архивов и хранилищ, о звуковых изданиях просветительского характера, о растущей связи звукоархивистики с филологией и литературоведением.

Короче говоря, все хорошо, кроме одного: за два с половиной года я так и не поделился с читателем самым главным, заветным своим соображением-вопросом: возможно ли всем этим пользоваться широко и публично, передавая аудиозаписи ббольшие полномочия, нежели классическое приложение или дополнение к тому или иному литературному “мероприятию”, например,вечеру памяти?А между тем такие опыты у меня уже были, и я решаюсь поделиться своими — уже отстоявшимися — впечатлениями от одного из них.

Но прежде — еще несколько слов о феномене воздействия аудиозаписи на слушателя. Отталкиваясь от собственной реакции, скажу, что аудиозвук на меня, например, воздействует сильнее, нежели видеозапись. Когда, скажем, на литературном вечере, посвященном памяти какого-то писателя, на экран выводят фрагмент документального фильма о нем или даже домашнюю видеосъемку, не предназначенную допрежь для посторонних глаз, мои отношения с этим документом определяются как-то сразу. Вглядываясь в эти кадры вместе со всем залом, я остаюсь в старом смысле слова —наблюдателем,между мною и видеорядом нет никакого напряжения, я просто смотрю то, что мне предлагают. И моя реакция, какой бы бурной (предположим!) она ни была, рождается сразу по ходу просмотра.

Включение голоса — другое дело. С первого же звука я подсоединяюсь к таинственному, почти мистическому процессу воскрешения. Я не вижу героя, и мне волей-неволей приходится совершать над собой какое-то усилие по реконструкции его физического и, главное, душевного облика. Герой как будто нарочно не выходит к микрофону, он словно бы спрятался за кулисой, за сценой, за временем и пространством. Но он наплывает на слушателя звуком, за которым — очертания его душевного портрета.