Новый Мир ( № 2 2008)

Пал Палыч излучал ублаженность:

— Ну что ж, невестка, прием удался. Да и скиталец наш держит планку. Искренне тебя поздравляю. Поздравь и меня — мой сын вернулся.

— Сын ваших чресл. — Она улыбнулась. — Так некогда изъяснялись актеры, игравшие благородных отцов.

— Так я ведь отец, — согласился Пал Палыч. — И нынче я был весьма благороден. Невестка моя, ты зла и умна.

— И этого никто не оспаривает, — сказала Зоя. — Скажи, подруга, что сейчас чувствуешь?

— Вам не понять. Хотя вы и в Совете мудрейших. А я, хоть умна, не разберусь.

— Доктор, вы знаете все на свете, — лирически проворковала дама, — можно ли отказаться от власти ради любви?

— Не смею судить, — мрачно откликнулся терапевт. — Но от любви ради власти — можно.

— Чтоб увенчать наше мероприятие достойным образом, хорошо бы услышать итакийскую песнь, — сказал Пал Палыч. — Спой нам, Виталий.

— Охотно. Меня просить не надо, — сказал менестрель и тронул струны: — Уже внесен в пределы Трои дареный конь. И что цвело при прежнем строе, летит в огонь. И женщина, предмет осады, вступает в круг усталых воинов Эллады, где ждет супруг. Чей голос вспомнишь ты сегодня, чьих рук кольцо? Чьи губы жгут все безысходней твое лицо? Никто не ведает про это, и от души пируют греки до рассвета, стучат ковши.

— Спасибо, — сказала певцу Поликсена. — В который уж раз я ее слушаю, и каждый раз — как будто впервые.

— Хочется в Трою, — вздохнул Сизов.

 

5

Минуло итакийское лето, и осень вступила в свой зенит. Было не холодно, но ветрено. Кроме того, быстро темнело, и эта ранняя плотная тьма дурно воздействовала на Сизова. Сначала втихую, конспиративно, а дальше достаточно откровенно он стал прикладываться к своей фляжке. К старой, прокисшей дорожной фляжке. Все чаще можно было застать его сидящим на ветхом крылечке дома в сосредоточенном молчании.

Он знал за собой это скверное свойство — внезапно налетает тоска и люди, которые вьются рядом, кажутся некими марионетками. Чудилось, ходят они неуверенно, выглядят робкими и пугливыми, а озираются тревожно. Знакомый пейзаж преображался и походил на неведомый мир. Во всем была непонятная чужесть, и сам он себя ощущал чужим, почти свихнувшимся от неприкаянности.

Однажды Нестор ему сказал:

— Не нравится мне, Елисей, эта поза.

— Я не позирую, я сижу, — хмуро откликнулся Сизов.

— Вот и тогда, перед тем как исчезнуть, ты тоже сидел в такой позиции.

Сизов внимательно оглядел его:

— Что было, то прошло. Не волнуйся. Дважды в то же море не входят.