Новый Мир ( № 2 2012)

Титульный русский Петрович,

Фамилью его за так получал

Нетитульный Рабинович.

...Лишь в Красной армии отменена

Была эта царская льгота.

С тех пор в Рабиновичах так и хожу.

…Живите, Василий Петрович!

 

 

 

 

Небесный закройщик

За столом семи морей...

Берувсёнебо на хитон,

Всецеликомберу,

Ведь нежный этот матерьял

Брать надо целиком.

Рвать на клочки его нельзя,

Косынка, сарафан...

Нешвенно небо: только всё —

Сейчас и про запас

На хилость плеч и мышц моих...

Что без хитона я?!

А вот в хитоне я Гермес,

Финист и Трисмегист.

Где небо веселило всех,

Теперь висит дыра,

На тогу все оно ушло

Во всю мою длину.

Чуть свет — и снова неба синь,

На блейзер подойдет,

Или кровавая заря —

На пурпуровый плащ.

Когда ж сойдет сурьмяный цвет

В серебряную стынь,

Неброский этот двуколор

На палантин пущу.

Остудит пламена мои,

Стреручит он меня,

Вверх обратит мои глаза

И крылья даст взамен

Пространства обживать вокруг,

С рулеткой и мелком

Прикидывать и обшивать

Тот свет на каждый день.

Нокаждый деньв зефирах тех —

Как праздник без забот,

А праздники у них идут

За будничные дни.

Скроил, как целый москвошвей,

Семи небес задел

И в этот крой за восемь дней

Всех ангелов одел.

Дамба

Оганджанов Илья Александрович родился в 1971 году. Закончил Литературный институт им. А.

М. Горького. Печатался в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Знамя”, “Урал” и др. Живет в Москве.

 

Славный сегодня выдался день. Славный.

Под утро снился мне сон. Будто плывёт по озеру лодка. Заунывно поскрипывают уключины. На вёслах — два старца. Седовласые, с согбенными спинами, как на иконе видел, — Зосима и Савватий, основатели Соловецкого монастыря. На воде — опавшие листья. Но будто не листья это, а старые фотографии из местного музея. Пожухлые, пожелтевшие — фас, профиль. И больше ничего. Только листья-лица покачиваются на волнах, цепляются за вёсла.

Я ещё во сне подумал: может, кто-то из них, пожелтевших, пожухлых, томился в этом бараке, перестроенном теперь под жилой дом? Может, прямо тут, на моём месте, лежал на нарах, смотрел на то же сентябрьское солнце, что по утрам устало освещает комнату, и представлял, как там, в неведомом далёком богзнаетгде, каждому будет сиять его солнце? Шептал: мама, мамочка или Господи, помилуй. Или матерился на чём свет. Или, стиснув зубы, стонал от голода, холода, боли, усталости, унижения — мало ли от чего может стонать лагерник в разыгравшемся воображении благополучного человека. Или каменно молчал, уставясь в одну точку, и взгляд его говорил: только представь себя на моём месте, только представь.