Новый Мир, 2000 №02

А теперь вспомним один характерный эпизод из записок Ахматовой о Блоке 1965 года. «В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд… Где-то, у какой-то пустой платформы паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: „Александр Александрович!“ Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: „С кем вы едете?“ Я успеваю ответить: „Одна“. Поезд трогается».

Ну чем не сцена из романа?

«Сегодня, через 51 год, — продолжает она, — открываю „Записную книжку“ Блока и под 9 июля 1914 года читаю: „Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. — Меня бес дразнит. — Анна Ахматова в почтовом поезде“».

Ахматовой явно дорог этот «бес». Уж не тот ли самый, что дразнил Вронского и Анну Каренину в метельную ночь в Бологом?

И не кажется случайным, что рассказу о встрече на железной дороге в 1914 году предшествует в предыдущем абзаце как будто никак не связанная с этим эпизодом фраза: «В тот единственный раз, когда я была у Блока, я между прочим упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что Блок одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: „Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой“».

Вот так проговариваются, так выдают сокровенные мысли и мотивы. Подсознание выносит на поверхность и диктует автору воспоминаний то, о чем он сам, возможно, и не догадывается.

Кто знает, может быть, и Гумилев, жизнь и развод с ним представали иногда для Ахматовой в аспекте отношений Анны с Карениным?

«„Теперь я читаю Duk de Lille, „Poesie des enfers“, — отвечал он. — Очень замечательная книга“. Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям любимых людей, и, положив свою руку под его, проводила его до дверей кабинета». Каренин считает своим долгом все читать, в том числе книгу вымышленного Толстым, возможно по аналогии с Леконтом де Лилем, Дюка де Лиля «Поэзия ада»: «…в вопросах искусства и поэзии, в особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были самые определенные и твердые мнения». Гумилев, прекрасный знаток и переводчик французской поэзии, в том числе Леконта де Лиля, разумеется, никакой ответственности за Каренина не несет и отношения к нему не имеет. Но музыка, «понимания которой он был совершенно лишен» (вспомним упреки Блока акмеизму), но «самые определенные и твердые мнения»… И эта отмечаемая многими мемуаристами странная, едва ли не уродливая внешность… И отсутствие чувства юмора («…он всех вообще и себя самого принимал всерьез, и мне он мгновениями казался консервативным пожилым господином, который, вероятно, до сих пор иногда надевает фрак и цилиндр» — Н. Берберова)… О, конечно, не так примитивно, не так плоско, чтобы можно было это обсуждать всерьез, и отношения строились в иной плоскости, и еще неизвестно, кто кого больше мучил и заставлял ревновать… и не охотился Каренин в Африке на львов, и все-таки…

Ее несправедливость к Толстому доходила до того, что она искажала даже смысл происходящего в романе. «И подумайте только: кого же „мусорный старик“ избрал орудием Бога? Кто же совершает обещанное в эпиграфе отмщение? Высший свет: графиня Лидия Ивановна и шарлатан проповедник. Ведь именно они доводят Анну до самоубийства», — говорила Ахматова Чуковской.

Между тем графиня Лидия Ивановна и француз Landau к самоубийству Анны отношения не имеют: окончательный отказ Каренина дать Анне развод до нее дойти не успел. «Что ж телеграфировать, когда ничего не решено?» — говорит ей Вронский по поводу телеграммы Облонского из Петербурга. «„О разводе?“ — „Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На днях обещал решительный ответ. Да вот прочти“. Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал ей Вронский».

И руки у нее дрожали не потому, что ее волновал текст депеши: руки дрожали потому, что ее ссоры с Вронским приобрели угрожающий и непоправимый характер. «„Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и даже получу ли развод, — сказала она, покраснев. — Не было никакой надобности скрывать от меня“. — „Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку с женщинами“, — подумала она».

Именно эта последняя ссора, затянувшаяся на весь день и на ночь, и привела к самоубийству.

«— Да, кстати, — сказал он в то время, как она была уже в дверях, — завтра мы едем решительно? Не правда ли?

— Вы, но не я, — сказала она, оборачиваясь к нему.

— Анна, эдак невозможно жить…

— Вы, но не я, — повторила она.

— Это становится невыносимо!

— Вы… вы раскаетесь в этом, — сказала она и вышла».

Но Ахматова была такой же мастерицей гневных реплик, окончательных и бесповоротных фраз. Это ощущается и по ее стихам, причем совершенно не важно, кому в них передана прямая речь, женщине или мужчине. «Улыбнулся спокойно и жутко / И сказал мне: „Не стой на ветру“»; «Тебе покорной? Ты сошел с ума!»; «А, ты думал — я тоже такая, / Что можно забыть меня…».