Новый Мир, 2000 №02

Но эта Веркола могла обернуться и злой, мстительной мачехой, когда писатель шел против шерсти. Из года в год в его записной книжке накапливались такие строки: «Второй день под угором бродят по посевам лошади с жеребятами. Все это видят из деревни, проходят мимо — и ноль внимания. Не свое…»; «Куда мы идем? Полна деревня народу, и полно пьяных (второй день свадьбы), а на лугу никого…»; «Часов в одиннадцать зашел в клуб. Шпана пьяная, матерщина. Все пьяные от мала до велика…»; «Не пойму, что такое нынешний человек в Верколе? Рабочий? Нет. Мужик? Нет. Какая-то неопределенность…»; «Первый час дня, солнышко шпарит… самая-распросамая страда… но никто ничего не делает…»; «Бардак в Верколе неописуемый… но ведь и веркольцы сами виноваты… Дайте, помогите, организуйте. А сами в это время пьянствовать и зубоскалить…»; «Самое страшное в том, что Веркола не исключение. Веркола — Россия… Вся Россия такая, как Веркола. И еще хуже…»

Есть писатели, для которых малая родина является чем-то вроде санатория, где они поправляют свое профессиональное здоровье. Гуляют по лесам и лугам, встречаются с земляками, пьют парное молоко и, обогащенные впечатлениями, уезжают в свои столичные квартиры, чтобы засесть за новый роман… У него было все не так, как у «нормальных» писателей. Он не искал себе легкой жизни процветающего «письменника». Живя в Ленинграде, сердцем болел за Верколу и с наступлением тепла ждал первой возможности, чтобы улететь на родное гнездовье. А оказавшись на месте, снова не находил покоя — ругался с односельчанами и совхозным начальством, выступал на собраниях, с бригадами косцов отправлялся на дальний покос, присутствовал на утренних разводах, помогал материально родным и близким.

— Он как заводной бегал, Федор-то Александрович, — рассказывала мне Ефимья Федоровна Клевакина, его соседка, ныне уже покойная, которая помнила Абрамова годовалым ребенком. — Иной отпускник еще глаза не продрал, а этот уже в бегах, ему все надо чё-то. Летал, как рябок. Он ведь про нашу жизнь не все знал, чуть что запамятовал — сразу к нам, старухам. Что с нас брал, а что из головы придумывал: голова-то ему не зря была привешена… Он и сейчас ко мне приходит, живой. «Ну что, — говорит, — тетка Офимья, как жисть?» Я и жалюся ему, и плачуся: «Совсем старая стала, Федор. На печку уж не могу взобраться, сухая я пакля!» А он, Федорушко, все утешает меня, да наставляет, да лекарьства новые божится достать и всякие слова говорит… Проснешься, быват, а подушка вся мокрая от слез…

В 1963 году в журнале «Нева» у Абрамова вышла повесть «Вокруг да около». По сути дела, это документальный очерк о Верколе, только родная деревня в нем названа Богаткой и изменены подлинные фамилии односельчан. Вскоре в областной газете появилось открытое письмо (21 подпись), которое редакция сопроводила издевательским заголовком «К чему зовешь нас, земляк?». Как легко догадаться, авторами коллективного послания были сами веркольцы — тогдашний председатель колхоза, кузнец, плотник («первый топор Верколы»), тракторист («лучший пахарь Верколы»), учитель, доярки, секретарь сельсовета. Были бы какие-нибудь райкомовские подпевалы, слизняки-угодники — еще можно понять. А то ведь, в общем-то, порядочные, достойные люди! С некоторыми из них писателя связывали общность взглядов, узы родства. Кое-кто из них своей ярой непримиримостью к существующим порядкам вплел свои голоса в канву произведения — и вдруг такой предательский удар ниже пояса. Было от чего растеряться! Федор Александрович хотел помочь Верколе, поддержать ее нравственный дух, а в ответ получил оплеуху.

К чему же призывал «земляк»? Чтобы каждый деревенский житель научился по-хозяйски мыслить, почувствовал бы себя суверенной личностью. Чтобы разорвал порочный круг из инструкций и директив, спускаемых сверху и превращающих работника в тупого бессловесного исполнителя. Чтобы люди получали наконец полновесную зарплату за свои труды… Сейчас эти призывы потеряли свою остроту и злободневность, а тогда «Вокруг да около» прозвучало открытым вызовом партноменклатуре или, как выразились авторы письма, «издевательством, глумлением над совестью, над чувствами советских людей». Писателя упрекали в том, что он, дескать, договорился до того, что «старик с больными ногами, перестав работать в колхозе, за полтора года и дом перекрыл, и баню с погребом построил, и изгородь сделал. И живет старик со старухой в полном достатке».