Новый Мир, 2000 №02

Более того, у этого «старика без пенсии» все было подчинено рынку, он торговал на лесопунктах и выручал хорошие деньги. С чего бы это, спрашивается? А очень просто: лук и адов труд. «Вместо маленькой грядки с луком, какие водятся при каждом доме, тут была целая луковая плантация. И уж лук так лук — не чета колхозному: перо синее, сочное, разметалось по грядкам точно жирная осока, а луковицы до того крепкие да ядреные — будто репа…» В больном старике из повести с первых же строк угадывался коренной верколец Никита Матвеевич Минин, по прозвищу Луковник, мужик отнюдь не старый и не жадный, отличавшийся прямотой и откровенностью. Не стал человек ждать милостей от родного государства и взял дело обеспечения семьи в свои руки — получилось совсем неплохо. Мог бы запросто расширить луковую плантацию, да колхозное начальство давило на него слоновьей тушей: «Не сметь! Антигосударственная практика! Долой частнособственнический эгоизм!»

«Дорогой земляк! — продолжали авторы письма. — Советуем Вам глубже вникнуть в экономику, а не делать выводы из слов отсталых людей, стяжателей… Из советских людей Вам, конечно, никто не поверит. Но недруги наши, враги социалистического строя, постараются выдать это за истину…»

Самое неожиданное: приехав в Верколу, Абрамов убедился, что повесть его никто не читал. Журнал, где она была напечатана, сельская библиотека не выписывает, а единственный экземпляр, который приходит на Пинежье, затерялся где-то в райкомовских кабинетах. В сущности, он никого уже не интересовал, этот журнал, потому что кампания «по разоблачению» прошла и о ней успели позабыть. Выходит, люди попались на удочку партийных функционеров, позволили использовать себя в роли цепных псов? Эх, если бы все было так просто! Природа человека раскрывается в единстве далеко расходящихся черт и поступков, и покрыть их общим знаменателем невозможно. Жизнь деревенская — как река, у которой кроме твердынь-берегов есть свои боковые русла, прижимы, перекаты, свои завихрения и подводные течения, несущие не только родниковые воды, но и мутную взвесь, кору, пену. Жизнь деревенская с ее недомолвками и сплетнями, с ее светотенями и полутонами намного сложнее, чем самый запутанный социально-психологический роман.

Кое-кто из подписавшихся, встречая писателя на улице, стыдливо опускал глаза. Кое-кто отводил его в сторону и каялся: «Грех попутал, Федя, прости! Не держи камня за пазухой!» И рассказывали примерно следующее: приехал товарищ из райцентра, эдакий златоуст-чревовещатель, собрал актив, накидал слов-удавок типа «смакование недостатков», «очернительство», «буржуазный выпад с целью опорочить колхозный строй» и предложил подписаться под уже готовым текстом. Ему сказали: «Дайте прочитать абрамовскую повесть, тогда и разговор будет!» Но товарищ мастерски разыграл возмущение: «Выходит, вы мне не верите? Партии не верите?!» Говорил складно, вдохновенно, и люди поверили ему — подписались… Некоторые до сих пор считают, что поступили правильно, готовы в глотку вцепиться, лишь бы восстановили их «любимый колхоз», и Абрамова клянут по-черному — но таких все-таки меньшинство.

Со многими «подписантами» Федор Александрович продолжал поддерживать хорошие отношения и не пытался ущемить их больную совесть. Но спрашивал со всех по высшему счету — за разгильдяйство, равнодушие, оголтелое пьянство, за гибель отчих полей и лугов, за то, что разучились работать до седьмого пота. Он всегда чувствовал себя кровной частью своей малой родины и потому имел право на суд, ибо хлеб насущный и хлеб духовный никогда порознь не существуют.

«Чувствуете ли вы ответственность за запущенное хозяйство? — спрашивал он односельчан в письме, опубликованном в августе 1979 года. — Всегда ли оправдываете трудом высокую зарплату, льготы северянам? Не превращаетесь ли — вольно или невольно — в нахлебников у государства?.. Людей мало? 117 числится в Веркольском отделении — куда же больше? А на сенокос сколько вышло? 41 человек, чуть больше одной трети. Да и эти 41 работают ли с полной отдачей?.. А почему телята ежегодно гибнут в Верколе?.. И от чего? От истощения. Среди лета, когда трава кругом. И что же? Забили веркольцы тревогу? Меры неотложные приняли? Нет… Так в чем же дело, дорогие земляки?.. Не обмелела ли река народной совести, народной нравственности?»

Мучительной борьбой с самим собой далось ему это письмо. Правильно ли он сделал, добровольно вступив в конфликт с Верколой? Не отвернутся ли от него земляки? Может быть, кому-то снова захочется заварить идеологическую кашу?.. Но нет: веркольцы поняли его как надо, всем опротивела безалаберщина, пьянство, бардак. «Значит, не умерла еще Веркола, — с радостью записал он в дневнике. — Есть, есть еще люди, которые хотят добра и справедливости… А я-то маловер, я-то как трясся! Слава богу, не сработала на сей раз теория черного варианта. Радует нравственный максимализм земляков: слабовато написал, Александрович, надо бы покруче. А то до ручки дошли. Похвала земляков дала мне крылья. Летаю, а не по земле хожу…»