Новый Мир, 2000 №03

Вопреки авторскому объяснению, что это его “повествование в рассказах”, начинаясь на лирическом дыхании, проходит через драму и восходит к трагедии, я наблюдаю не жанровое, но иное движение: происходит поиск и наслоение своего рода сюжетов-метафор, которые, похоже, проявляют прежде всего и по преимуществу одно почти навязчивое состояние, а может быть, точнее сказать — атмосферу. Иногда мне даже кажется, что в “Степной книге” вообще нет “литературных героев” (все его Долоховы — Ерохи — Гнушины и даже Хабаров, который появится потом героем “Казенной сказки”, почему-то как фигуры почти не запоминаются, не говоря уж о том, что они не претерпевают внутреннего развития). Да и то, что автор именует “рассказами”, мне видится эскизами, где сюжет статичен, “бездвижен”, скорее это психологические этюды. Настоящим литературным героем этого письма оказывается некая общая атмосфера — ее создает особая отстраненность авторского взгляда, как будто замедление мыслей, жестов, движений персонажей, — все происходит в каком-то недооформленном месте, в каком-то мареве, как будто во сне. Как если бы жизнь то ли была, то ли не была, но осталось через сон приходящее воспоминание.

Этот странный эффект ранней прозы Олега Павлова по-настоящему преследует читающего (только ли меня?). Неужели изнывать и скучать неизбежно — еще даже не родившись на свет? Откуда это? У меня есть предположение.

Мне кажется, это связано с тем, что Олег Павлов в своей прозе все время занят одним — он “изживает” странный мир, в котором не принадлежишь себе, в котором избыточность насилия не позволяет тебе свободно и радостно родиться, жить, видеть, участвовать... Оказавшись случайным ли, добровольным ли заложником этого мира, он честно пытается передать прежде всего стилистически его атмосферу. А в ней, по сути, невозможна ни “лирика”, ни “трагедия”. В ней просто все никак не может родиться герой, тот, на ком будет держаться тот или иной жанр повествования.