Новый мир, 2000 №08

Похоже, сие двурушничество — конформное и при этом вполне комфортное сожительство духовности и пошлости в сознании элитных и в то же время наиболее социально активных групп советского общества — и подготовило почву для их сегодняшнего дивного соития в идеологии, культуре и искусстве. Согласитесь — бросается в глаза, что новое «духовное», насаждаемое властью и СМИ, этически и эстетически реализует себя, как правило, в безупречно пошлых формах (давайте в интересах разговора и следуя традиции уложим эстетическую пошлость в прокрустово ложе банальности и дурного вкуса). То есть, вопреки традиционному что русскому, что советскому раскладу (в последнем случае официальному), «мещанская» пошлость перестала быть вызовом и помехой «маленького» «большому» и «высокому», а стала формой и образом их репрезентации; перестала быть выражением и символом личного, а стала, напротив, выражением общественного, коллективного, которое по-прежнему активно и агрессивно, но теперь уже именно в этих формах и таким образом давит сверху на частную жизнь.

Дополняя картину анамнеза, отдадим должное и тотальному ностальгированию последних лет по всем русским-советским векам, которые в одночасье стали золотыми. Ведь культурное жеманство, самодовольство ложных общих мест, сентиментальная и пафосная эксплуатация штампов роднят пошлость с ностальгией (особенно с нашенской нынешней, которая уже гораздо скорее национальная идеология, чем чувство).

Когда «новой» пошлостью шибает в домашней обстановке — где-нибудь на родственном дне рождения, — запашок один (в этом случае можно говорить о новых ароматах, в общем-то, канонического букета), а когда несет с теле- и киноэкранов, от бесконечных празднований славных юбилеев, от произведений архитектуры, скульптуры и т. п. — совсем другой. Разумеется, свободные люди свободны быть пошляками или — б уже — вещистами, коли это единственно доступная им или приемлемая для них форма самовыражения: думается, либеральное сознание обязано мириться даже с высшим (по крайней мере в смысле пошлости) выражением «рыночной» свободы — рекламой товаров. Но когда в том же роде преподносится реклама идей — скажем, национальной самобытности и уникальности; когда безупречно кичевый дух заявляется как русский — как ориентир нации, мы в отличие от Набокова оказываемся под двойным прессом пошлости и, кажется, получаем больше, чем он, моральных прав на «духовную» реакцию: становится не столько даже противно, сколько тоскливо и тошно.

Кстати, реклама товаров бывает вполне стильной и забавной, когда задействует иронию или рефлексию, но они явно претят той ее разновидности, что задействует «русский (советский) дух» и вышеозначенную ностальгию. Вот, скажем, пресловутый ролик, где Галина Польских рекламирует своей рекламной внучке масло «Доярушка» (одно название чего стоит!): «Так делали масло, когда я была ма-аленькая девочка». Конечно, возраст дамы — не тема для обсуждения воспитанными людьми, но коли он становится способом отсыла зрителя к добрым старым временам, невольно делаешь приблизительный подсчет, и выходит, что, когда Галя была ма-аленькой девочкой, шла или только что закончилась ба-альшая война. И люди, не принадлежавшие большевистской номенклатуре, тогда голодали, сливочного масла годами не видели, а деликатесом были оладьи из картофельной кожуры на маргарине. В общем, вся эта квазиисторическая умильная хренотень кажется все-таки не повкуснее, а пострашнее пистолетов. Ха-ха-ха.

Великому писателю такое и не снилось. Его немецкий парубок, плавающий голышом в пруду в обнимку с лебедем, чтобы привлечь внимание дамы сердца, в наших глазах скорее не образцовый пошляк, а творческая индивидуальность — этакий самодеятельный художник-концептуалист. У нас парней и дядь с тем же пониманием высокого, прекрасного и утонченного пруд пруди, и они руководствуются им не в интимных постановках, а в публичных: спрятали свои концы в воду, а свое видение прекрасного навязывают всем.

Впрочем, сегодня реализуются вовсе не бюргерские и даже не дореволюционные мещанские представления о красоте, а также уюте и роскоши, а плебейские коммунальные — возникшие в сознании никогда не видевших роскоши и не имеющих представления об уюте. Ну, помните оленей или тех же лебедей с барачных ковриков над кроватями из никелированного железа, с загогулинами на спинках, с которых можно было свинчивать блестящие шарики? Именно эти и стилистически им подобные животные обсели теперь ров с водой под стенами Кремля. Архитектурное сооружение подле напоминает упомянутые кровати. А директивный «лужковский» стиль многих других общественных и жилых новостроек в центре Москвы (особенно самых последних) явно заимствован у загородных дворцов нуворишей и новой номенклатуры.