Новый мир, 2000 №08

Александр Ревич. Чаша. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., Научно-издательский центр «Ладомир», 1999, 208 стр.

Чувство уходящего времени особенно обостряется в конце пути. Возникает ощущение, что ты не успеваешь сказать что-то очень важное, едва ли не самое главное. А сказать это жизненно необходимо, пока не иссякли силы, пока не осушена чаша. И тогда охватившая тебя тревога мобилизует сознание, память, пробуждает «творческие сны». И вдруг на излете века упрямо и грозно вспоминается танковая атака, пережитая тобой — двадцатилетним — на пике войны, под Сталинградом.

Когда вперед рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом, черных строк чернее,
пехота встала и пошла,
нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый Ангел вскинул меч?
Но всякий раз — не наяву ли? —
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.

1997.

Подумайте: для того чтобы черно-белый «позитив» боя (именно «позитив», ибо тот бой был праведным), для того чтобы он высветился в сознании, а вместе с ним проявился «незримый Ангел», потребовалась духовная экспозиция продолжительностью в полстолетия! Увиденное и прочувствованное в ту пору вновь пережилось теперь, но только теперь добавилось то, что было незримым тогда.

Поэт осуществляет свою миссию интуитивно. Понимание главного в жизни не дается ему в виде законченного «резюме», не возникает как прямая формула, но ассоциативно, но косвенно может явить себя неожиданно вспыхнувшим чувством острой сопричастности жизни. Обнаружиться в трепетании дерев, переданном, как бы в забытьи, неумолчным шелестом «лесных» согласных:

В сон врывается листва,
море лиственного леса,
кров древес, ветвей завеса,
древний облик естества…

Обнаружиться в минувшем счастье, чья позабытая явь вызывается из небытия, расцвечиваясь красками сновиденья:

Ах, эти дни, ах, эти дни,
студеные и голубые,
где травы ежатся в тени,
но зеленеют, как впервые,
где из глубин туманных сна
вдруг наплывает блеск разлива,
береговая крутизна
и утопающая ива,
и солнце в стеклах красных стен,
в таких, что вздрогнешь, захолонув,
и листьям будущим взамен
еще нагие сучья кленов.
Ах, эти дни, где нет помех.
Где выкладка не тянет плечи,
где незнакомый женский смех —
знак ожиданья или встречи.
Ушло — попробуй догони,
узнай, чт б о в дверь уже стучится.
Но снятся, снятся эти дни,
а прочему не надо сниться.

Одна из загадок творчества состоит в том, что придумать такие стихи нельзя. Их естественностью обеспечена безусильность и безусловность их появления на свет. Поверьте, они пишутся почти так же просто, как читаются! Бывает, что целые строфы возникают в готовом или почти готовом виде. Дело за малым: чтобы они возникли, надо быть поэтом.

Надо быть поэтом, чтобы, взяв эпиграфом «завороженные дрожки» К. Галчинского, окунуться в «водяную пыль» вечернего Кракова, чья дождливая тоска преображается во все нюансы животворной меланхолии, ведь печаль поэта — это воспоминание о неутоленной любви.

Над Краковом сырая мгла,
искрится мелкий дождь над Краковом,
и повторяют блеск стекла
булыжники отливом лаковым…
Вот он — город-причуда, город-мираж:
…где в белизне своей лебяжьей
мелькнет невеста, сноп цветов
и ленты в гривах рысаков…

А завороженная пролетка кружит и кружит между Краковом и Петербургом, Москвой и Варшавой, пока не останавливается, наконец, в Аллее Роз у дома, где живет вдова — пани Галчинская. Шести строк достаточно, чтобы нарисовать ее портрет: