Новый мир, 2000 №08

…И женщина в дверях возникла,
нездешний лик времен Перикла,
с чертами, как из-под резца,
но все же польские сугубо
печально сомкнутые губы
в мерцанье смуглого лица…

Короткие поэмы Александра Ревича (а их в книге одиннадцать) растут непринужденно и прихотливо, как деревья. Больше света — длинней строфа, меньше — короче. Рифмы: то перекрестные, то опоясные, а то вдруг затеется длинный-предлинный монорим или пойдет белый стих… Все это возможно оттого, что «условия роста» не заданы заранее. Они меняются по ходу дела в такт душевному движению автора, и соответственно меняется форма произрастания стихов. А она у поэта каждый раз отточена настолько, что самому ему такая отработанность начинает казаться излишней роскошью, своего рода недостатком от избытка.

Тем не менее вряд ли читатели захотят сетовать Ревичу на этот его «недостаток», так отчетливо выразившийся, например, в переводах европейской классики, которые стали для поэта высшей школой литературного мастерства. Уровень поэтического перевода, унаследованный Ревичем от своих учителей (Пастернака, Антокольского), ревниво оберегавшийся его друзьями (Тарковским, Штейнбергом, Липкиным), поддержан им с такой убедительностью, когда оригинал и перевод воспринимаются как единый разворот двух раскрытых ладоней: их рисунок не тождествен, но это родные руки.

Как возгласы птиц, всполошенных во сне,
Слетаются воспоминанья ко мне,
Слетаются к сердцу, желтеющей кроне
Склоненной ольхи, отраженной в затоне,
В лиловом зерцале мерцающих вод
Печали, которая тихо течет,
Слетаются, слышится ропот невнятно,
Но ветер уносит его безвозвратно,
И шум затихает в листве, и слышна
На грани мгновенья одна тишина,
Ни звука, лишь голос, осанну поющий
Тому, что прошло, лишь томящийся в куще
Струящийся голос пичуги лесной,
Любви моей первой, воскресшей весной;
И в грустном сиянье луны восходящей,
Столь царственно бледной над темною чащей,
Задумчивой душною ночью, когда
Безмолвствует мрак и притихла вода,
Лишь ветер над синью качнет, яснолицей,
Дрожащее дерево с плачущей птицей.

Это чистая поэзия. Поэзия как таковая. Живи Верлен среди нас и читай по-русски, вряд ли он отказал бы Ревичу в равном праве на своего «Соловья». Так же, как возница Галчинского наверняка не пожалел бы места в завороженных дрожках, встреться ему у Мариацкой башни гость из России.

Две важнейшие вещи совпали в Ревиче: судьба и культура. Их соразмерность необходима художнику, но в таком равновесии дается не часто. Без судьбы он рискует превратиться в «культуролога». Без культуры не сумеет правильно выразить и осмыслить себя в масштабах поколений. Жизненность и книжность призваны уравновешивать друг друга. Их абсолютная гармония явилась в Пушкине. Однако и та компания, в которой оказался Ревич, — общество Агриппы д’Обинье, Петрарки, Гёте, Бодлера, Мицкевича, без сомнения, не только уравновесила чашу судьбы, но и расположила к трезвой самооценке. Жажда первенства, если она и была, уступила желанию более скромному, зато и более реальному: быть хоть в какой-то мере достойным этого круга. А верность своему предназначенью помогла обрести и сохранить достоинство. История религиозных войн во Франции, запечатленная в «Трагических поэмах» д’Обинье, за перевод которых Ревич был удостоен Государственной премии России, вряд ли могла зазвучать по-русски, не пройди поэт двух школ: военной — судьбы и переводческой — культуры.