Новый мир, 2000 №09

Что дает нам прочтение записных книжек? Масштаб личности и вопросов, ее занимающих. Ильф записывал шутки, Платонов — истины, не абстрактные максимы с французской игрой ума, а корявые, неисполнимые истины, к которым он продирался сквозь вещество своей и чужой, созвучной ему, жизни. Ибо, по Платонову, «мысль, не парная с чувством, ложь и бесчестие». Он хотел разрешить неразрешимые вопросы, и оттого стиралась граница между жизнью и смертью и совершалось их взаимопроникновение, и присутствие смерти, нарушая законы материи, пределы пространства и времени, внедрялось в еще живую ткань. Платонов не признает античные рецепты счастья («Письмо о счастье» Эпикура или «Как достичь блаженства» Лукреция), хотя под одной из его записей мог бы подписаться Марк Аврелий: «Чего ты боишься смерти, так ты уже был мертв: мы до рождения были все мертвы»; Платонов не может отмахнуться от смерти и не желает принимать позу стоика — отсюда вымученность счастья или его пустота. «Тоска жизни, продолжающаяся без надежды». Он ставит знак равенства между бытием и небытием, оговорив, впрочем, что живые против мертвых — дерьмо. «Оч. важно. Конечно, лишь мертвые питают живых во всех смыслах. Бог есть — покойный человек, мертвый». Или: «Не есть ли тот, кто считает себя естественно-вечным и мир для него бесконечен, — стервец? — и причина многих бедствий? Ведь мы временны, жизнь кратка и нежна, силы не столь велики». А на другой странице мы прочтем: «У меня личный пессимизм, а оптимизм — весь социальный». Помесь оптимизма с пессимизмом выдаст следующий совет: «Не доводи ничего до конца: на конце будет шутка». А записанная речь прозвучит почти частушкой: «— Чтоб она пышная была! — Кто она? — Похорон б а!» Таков диапазон только одной темы, рассеянной на страницах записных книжек. Другая большая тема записей — женщина как главный «недостаток мужчины» и вопросы семьи и пола с первосортной шуткой: «Женщины тяжелого поведения» — или пародийное: «Я люблю вас без всякого трюизма». Избывание души в другого, выход за пределы своего тела и своего «я», преодоление и одновременно растрата себя при движении к другому — вот лишь некоторые вопросы, нашедшие отражение на этих страницах: «Нельзя предпринимать ничего без предварительного утверждения своего намерения в другом человеке. Другой человек незаметно для него разрешает нам или нет новый поступок». Здесь же наблюдения о переменчивой природе человека и директива самому себе «писать… не талантом, а „человечностью“ — прямым чувством жизни», и вдумчивое, подробное изучение этой жизни в колхозах и на производстве, в пустыне и на войне, в механизмах и растениях, в детях и животных. И страшный итог прожитой жизни, подведенный перед мало пожившими братом и сестрой:

«Если бы мой брат Митя или Надя — через 21 год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли, и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? — Я стал уродом, изувеченным, и внешне, и внутренне.

— Андрюша, разве это ты?

— Это я: я [прошел] прожил жизнь».

Елена КАСАТКИНА.

Юрий Кублановский При свете совести

Лидия Чуковская. Сочинения в 2-х томах. М., «Гудьял-Пресс», 2000. Т. 1. Повести. Воспоминания. 430 стр. Т. 2. Процесс исключения. Открытые письма. Отрывки из дневника. Varia. 462 стр.

Изданные впервые полностью три года назад «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской стали трудом классическим, безусловным шедевром в отечественных культурных анналах. В лице Чуковской Ахматова обрела своего Эккермана — и других равнозначных аналогов ее «Запискам» в русской культуре не существует. (Разговоры Иосифа Бродского с Соломоном Волковым, например, суть не столько «разговоры», сколько, пусть и в общих чертах, заранее спланированные, точней, продуманные монологи поэта. Тогда как у Чуковской именно непосредственные «записки», даже если и согласиться с подозрением, что Ахматова «готовилась» к встречам с нею, тем самым выстраивая свой образ в глазах потомства.)

Новый двухтомник Чуковской, вобравший в себя ее прозу, стихи, воспоминания, дневники и письма, делает ее творческую фигуру еще значительнее. Что-то из этого было прочитано нами прежде в тамиздатском или самиздатском «исполнении», что-то услышано по радио сквозь помехи глушилок, многое впервые поступает в читательский оборот — но вот собранное вместе, дополняя впечатление от «Записок», лишний раз подтверждает, что в лице Чуковской наша литература второй половины века имеет крупного и самобытного литератора.