Новый мир, 2000 №09

Одна из стоящих перед каждым поэтом вечных, усугубляющихся в каждом поколении проблем — тяжесть уже существующей традиции. Энергетический запас выработанных русской поэзией единиц поэтической речи слишком уж велик и слишком уж агрессивен. В критике уже начали говорить о феномене «стихов вообще». «Мороз и солнце, день чудесный», «Люблю грозу в начале мая» — это чье? А какая разница? Это просто «стихи». Они уже — почти единицы нашей речи, пришедшие из поэзии. И победа в «борьбе с поэзией», хоть самая малая, по определению является условием твоего присутствия в поэзии… Интересно было наблюдать, как решается эта задача в стихах новых поэтов.

Самое распространенное, видимо, для современных поэтов средство, которым они пользуются для противостояния «поэзии вообще», — это разрушение в своем стихе — форме, лексике, содержании — всего того, что собственно и создает ощущение «поэтических стихов»: «Он ее приголубит, / такую какую-то мнимую. / Она его не продинамит, / такого какого-то конкретного. / Он ее: „Моя гёрлица!“ / Она его: „Мой кудахчик!“ / И никогда не ссорятся. / Так, иногда ругаются…» (Левин). (Цитаты я привожу для представления не поэтов, а только их поэтических средств.) Использование так называемого стеба, бытового жаргона молодых горожан, почти всегда подсвечиваются чем-нибудь из арсенала, так сказать, «элитной поэзии» или из наиболее прочно закрепленного в традиции — от фольклора до формалистских изысков первой половины нашего века. Причем делаться это рекомендуется также «стебно» и ненатужно. Тот же Левин: «Липа шелестит литвою, / клен качается эстонет. / Над моею головою / черный ветер ветку клонит».

Другой вариант этой «антипоэтической» поэзии — римейк. Им пользуется в той или иной мере огромное число современных поэтов. В частности, Данила Давыдов: «пока не требуют поэта / ну вот уже и потребовали / сказали чтобы садился рядом / чтобы чувствовал себя как дома / чтобы типа не парился / наливают потом еще наливают / потом говорят: свободен иди / погружайся в заботы мира».

И по мере чтения нынешней поэзии понимаешь, насколько традиционной уже выглядит вот такая «антипоэтическая» поэзия. Как не очень дерзкая дерзость. Дерзким на таком фоне выглядит Николай Байтов, сознательно отдающийся потоку «поэтической» поэзии, как бы не боясь, что она сможет полностью поглотить его: «В море слов попутный ветер / рьяно пенит волны фраз. / Брызгами свинцовых литер / прямо целит мне он в глаз. / Но стою на вахте зорко / я, невиннейший из юнг. / Наблюдаю горизонты / и плюю на свой испуг».

Качается на этих волнах и Владимир Захаров, используя энергию как бы всегда существовавшего стиха, чтобы выгрести к своему берегу: «Робко спускается вечер смиренный, / Тьма застилает межи. / Друг-демиург из соседней вселенной, / как там тебе, расскажи?»

Довольно сложная интонационная, смысловая, лексическая оркестровка традиционных мотивов у Владимира Гандельсмана: «Поднимайся над долгоиграющим, / над заезженным черным катком, / помянуть и воспеть этот рай, еще / в детском горле застрявший комком, / эти — нагрубо краской замазанных / ламп сквозь ветви — павлиньи круги, / в пору казней и праздников массовых / ты родился для частной строки».

Труднее всего, мне кажется, удерживаться в этой компании классику «новой поэтичности» Светлане Кековой, а также попавшим в верхние строчки итоговой таблицы Полине Барсковой и Ирине Ермаковой. «Вперед — на верблюде, готовом / раскачивать время вперед. / Вот жирная Азия пловом / по сбитому локтю течет» (Барскова), — сколько раз и у скольких поэтов я это читал? Или: «Двух женщин знала я и одного творца, / Которые могли, не выходя из ванной, / Услышать синий звон хрустатьного дворца, / Змеиный посвист „ш-ш-ш“ и покрик караванный» (Ермакова). Эти поэты работают в непосредственной близости с «общепоэтическим», не всегда удерживая равновесие.

Легче же всего, как мне кажется, Вере Павловой. Ее стихи производят впечатление стихов человека, у которого просто руки не доходят до проблем своего поэтического языка. Это та форма затрудненности, которая делает стихи вообще как бы отвязанными от традиции. Она словно до конца не уверена, нужно ли вообще тратиться, чтобы владеть формой. Вот мыслью — да! Ощущением, состоянием, смыслами, движениями смыслов в этих состояниях — да! Это вопрос уже не поэзии, это вопрос жизни и смерти каждого состояния, поворота мысли, жизни и смерти носимого и рождающегося в ней мира. До поэзии ли тут?! И это чуть ли не физически ощущаемое напряжение рождает почти «голые» стихи, «голыми» словами и интонациями написанные. Может быть, поэтому стихи эти и есть поэзия:

то, что невозможно проглотить,
что не достается пищеводу,
оставаясь целиком во рту,
впитываясь языком и нёбом,
что не называется пищей,
может называться земляникой,
первым и последним поцелуем,
виноградом, семенем, причастьем

2