Новый мир, 2000 №09

Ну и что делает автор со всем этим в своем романе? В принципе, то же самое, что и все другие изготовители романов-хитов про волнующую новизну новых времен и молодых поколений. Берутся признаки, гуляющие в массовом сознании в качестве «примет времени»: шикарные «тачки», быки, мобильники, гениальные стихи на туалетной бумаге, наркотики, супер-интерьеры, си-ди-диски, ломовые деньги, бары, киллеры, компьютеры, хакеры и т. д. — и лепится из них образ наступившей эпохи. Образ, конечно, ужасный, но ужасный — завлекательно, притягательно. И вот в эту, так сказать, операционную среду загружается традиционный материал юности: наивность, доверчивость, трепетность, чистота, непосредственность, обаяние щенят и котят. При этом младенческий мозг молодых персонажей полностью облегчается от того, что мы называем культурной памятью. Я не про «турегенева-печорина» (хотя почему бы и нет), но хотя бы про наличие в их сознании папы-мамы-бабушки, старого чайника на кухне, поломанного транзистора, поездок на дачи в деревню или к родственникам в Армавир, ну и так далее. Предложенные романом «дети времени» выращены как будто в колбе МузТВ. И естественно, что эти герои с их патологической восприимчивостью и пластичностью принимают форму предложенного мира полностью. Они как бы персонифицируют убогонький теленабор «Вещей века». Такой прием в шлягерном кино обычно хорошо срабатывает у людей старшего возраста, которых не смущают реалии новых поколений (ну, скажем, «мальчик», «девочка» и их ребеночек в фильме Соловьева «Черная роза эмблема печали…» — не самый плохой, кстати, фильм).

…Что касается меня — у меня вообще сложные отношения с «шлягерными» жанрами: боевик, триллер, мелодрама, «лирическая криминальная комедия, с элементами сюра». С одной стороны, считаю их вполне ублюдочными. Игровыми площадками, на которых взрослые играют, как в игрушки, с серьезными вещами: смерть, жизнь, любовь, разлука. И в игре этой очень часто превращают их действительно в игрушки — на этом пространстве они другими и не могут быть. А с другой стороны, я люблю «игру в эту игру» — скажем, боевики, в которых ублюдочность жанра отрефлектирована художником и включена в содержание и эстетику именно как ублюдочность (то же «Криминальное чтиво» Тарантино, или замечательная «Подземка» Люка Бессона, или «Пес-призрак» Джармуши). Но это уровень художника, использовавшего жанр трогательной криминальной драмы как материал, а не задание.

Роману же Болмата явно не хватает такой отрефлектированности. Автор увязает в серьезности, с которой лепит «трогательное». Он, похоже, действительно не отдает себе отчета в том, что ни мир, который он изображает, ни его «молодые» герои не имеют отношения к реальности, что это игры автора с самим собой. Что он не Тургенев и не Аксенов даже. Что он изначально на другом поле играет. И Набоков, которого потревожил Курицын, тоже, на мой взгляд, ни при чем. Не спорю, набоковских фразочек здесь много. Но они в романе — как изюм в батоне: наковырять изюму можно, наверно, вдоволь, но само тесто замешено на обычной муке:

«Неожиданно Тема сел в постели. В животе у него вспыхнул фейерверк, и он даже рот открыл, чтобы выдохнуть нестерпимый жар. Он захотел сейчас же, сию секунду позвонить Марине и рассказать ей, какое он ничтожество».

«Не успела она распаковать купленное по дороге мороженое, как в дверь позвонили. Хрустя оберткой, Марина поспешила открывать. Кореянка Хо, подумала она, йогурт, сосиски, салат и, возможно, круассанчики. Один из юных поклоников Кореянки Хо работал во французской булочной неподалеку.

— Когда ты научишься ключами пользоваться наконец? — спросила она, распахивая дверь.

На пороге стоял Харин с букетом белых лилий, упакованных в целлофан, перевязанный по углам игривыми розовыми ленточками. <…>

— Так не бывает, — жалобно сказала Марина, оглядываясь по сторонам…»

Ну и где тут Набоков? Это, простите, стилистика «Юности» шестидесятых годов.

«Накануне у него благополучно родился сын.

Весь вечер Тема старался чувствовать себя отцом. Он старался чувствовать себя отцом сначала в больнице, потом у Антона, потом в ночном клубе, куда отправился вместе с Антоном, и потом, под утро, на грязном замусоренном пляже Васильевского острова, куда Антон привез Тему вместе с двумя абсолютно безымянными студентками допить бутылку коньяка» — это уже Хемингуэй в аксеновском варианте.

Перед нами попытка изображать отработанными к нашему времени средствами психологической прозы ту реальность, те новые типы, которых на самом-то деле и не существует. Автор изображает не людей, а какие-то очень произвольно слепленные схемки. Марина после знакомства с киллером Лехой (Михой) делится пережитым с подругой:

«— А дальше он вынимает из-за пазухи во такого размера пистолет, — рыбацким жестом показала Марина, — и убивает всех, кто был в видеопрокате. Кроме меня.

— Как убивает?! — не поверила Кореянка Хо. — Почему всех? Он что, маньяк?

— Нет, он не маньяк, — сказала Марина, — он киллер. Профессионал. Леон-киллер, представь себе. Чоу-юнь-Фат.

— Красивый? — спросила Кореянка Хо.