Новый Мир, 2000 №11

Интересно, как Кушнер, оставаясь Кушнером с его любовью к деталям, его практически декларативным приятием жизни, внутренне изменился. Внешне перед нами почти та же схема: бытовой повод или художественное впечатление запускают механизм мысли, который отрабатывает некую заданную задачу. Так, да не так.

Если в стихах Кушнера периода «Таврического сада» (в стихах, кстати, прекрасных, продолжающих волновать читателя) импульс и его лирическое претворение были, так сказать, стадиально разнесены, то в новой книге бывает очень трудно установить, где, собственно, экспозиция, а где метафизический выход, прорыв в иную, не бытовую, а бытийную сферу. Два плана оказываются совмещенными, наложенными друг на друга. Стихотворение формально остается до конца «картинкой», «сообщением» и в то же время с самого начала полнится непроявленными смыслами. Аллегория превращается в модель жизни. Точнее, в модель обдумывания-переживания, причем не только конкретного события, но и в целом своего присутствия в этом мире.

В качестве примера можно было бы привести такие стихотворения, как «Дети в поезде топают по коридору…» или «Однажды на вырицкой даче в компании шумной…». В первом из них весь лирический сюжет, в сущности, сводится к наблюдению за поведением детей в вагоне. Остальные шумят, но:

Но какой-нибудь мальчик не хнычет, не скачет,
Не елозит, не виснет на ручках, как все,
Только смотрит, к стеклу прижимая горячий
Лоб, на холмы и долы в их жаркой красе!

Цитировать бесполезно, поскольку смысл каждого слова здесь цепко связан с контекстом, причем даже не этого конкретного стихотворения, а книги в целом. И все же. Почти сразу становится ясно, что речь идет о судьбе, распоряжающейся нами столь розно и столь прихотливо объединяющей временем, жизнью, смертью.

В другом стихотворении повод еще более незначительный: сверкающая рядом с вырицкой дачей речка. Решусь привести его целиком:

Однажды на вырицкой даче, в компании шумной,
Я был поражен приоткрывшимся видом на реку,
С какой-то неслыханной грацией полубезумной
Лежавшей внизу и смотревшей в глаза человеку,
Как будто хозяин держал у себя под обрывом
Туманную пленницу в тайне от всех, за кустами,
Турчанку, быть может, и прятал глаза, и счастливым
Был, и познакомить никак не хотел ее с нами.
Поэтому в дом пригласил и показывал комнат
Своих череду затененных, с кирпичным камином:
«Легко нагревается и хорошо экономит
Дрова», и вниманье привлечь к полутемным картинам
Хотел, и на люстре дрожали густые подвески,
И плотными шторками окна завешены были,
Вином угощал нас, чтоб мы позабыли о блеске,
Мерцанье в саду — и его ни о чем не спросили.

Как будто ничего, кроме прямого рассказа о посещении приятеля на его даче, здесь нет. Меж тем разговор идет о счастье, о том, что боги ревнивы и отмеченный фортуной предпочитает таить ее дары. Нет, стихотворение богаче. Оно полнится тайной взволнованностью, странной завистливой радостью угадывания. Оно имеет свою человеческую интригу с «пленной турчанкой», в том числе неожиданно отсылающей нас к судьбе Жуковского. Оно вообще все настроено на масштаб жизни — не придуманной, а той, что у каждого своя и у всех парадоксально общая. А как удается достичь подобной полноты — другой вопрос.

Мне вспоминаются две картины Тициана, написанные с перерывом в тридцать лет на один и тот же сюжет, — «Коронование терновым венцом». Первая — она находится в Лувре — эффектный, детальный, мастерски выполненный рассказ о событии. Вторая — мюнхенская — лишена и намека на событийность. Она не повествует, а выражает. Что? — Всю глубину страдания и надежды. И как! — Одним усилием языка красок, ставших словно бы живыми, одухотворенными. Интересно, что при этом совпадает не только сюжет, но и композиция картин.