Новый Мир, 2002 №02

Что, кроме прочего, восхищает меня в драматургическом решении Вирджинии и Эрика? Восхищает здоровая, дерзкая грубость, чуждая аристократической традиции искусства психологического реализма, по преимуществу литературного происхождения, исповедующего нюансы, полутона и затейливые мотивировки. Важно не забывать о генезисе кино, которое навсегда останется искусством Бульваров, достоянием площади и толпы. Кино — явление масскульта даже тогда, когда отдельным кинопроизведениям удается весьма успешно притвориться интеллектуальным товаром. Что же касается невнимания современной толпы к неброским, но умным произведениям экранного искусства, то это, хочу подчеркнуть, говорит лишь об уровне и запросах современной толпы, но никак не отменяет саму идею массы как достойного и благородного заказчика. В конечном счете подлинный Голливуд, Голливуд своей лучшей, золотой поры — 30 — 50-х годов, — сполна реализуя социальный заказ современников, поставлял на внутренний и мировой рынки десятки, сотни безукоризненных шедевров, одновременно умных, тонких, демократичных, проницательных и отнюдь не комплиментарных по отношению к социальным недостаткам и моральным изъянам собственного общества. В этом может убедиться всякий непредвзятый любитель кино, рискнувший подробнее ознакомиться с голливудской классикой. Замечу, это начисто отбивает интерес к современному американскому мифотворчеству.

Впрочем, два слова о грубости. Выбор на роль случайного (скажем, максимально случайного!) любовника — нечеловечески большого (хотя — ловкого и пластичного) афроамериканца с предельно низким, гудящим, сотрясающим стены тембром голоса — это и есть здоровая кинематографическая грубость на грани шаржа, анекдота, гротеска. Именно так работает настоящее кино: в литературе такой ход всегда опасен и чреват (нужны дополнительные обоснования), а в кино шарж и гротеск нейтрализуются буквализмом, натурализмом, заведомой достоверностью киноизображения.

Едва Билл Вест появился, едва стало ясно, что через пару эпизодов Мари без остатка отдастся этой бессмысленной, этой убийственной свободе, я вспомнил поразившую меня запись из дневника Василия Розанова, по сути предвосхитившего картину Вагон и Зонка 85 лет назад. Розанов раньше многих других понял, какая эпоха наступит в недалеком будущем. Розанов написал синопсис, заявку на будущий французский сценарий во времена, когда кино едва родилось и огляделось.

«Моя мысль простирается до дерзости сказать, что целомудреннейшие и чистейшие женщины таят под наружным покровом ледяного спокойствия, формы и величия — инстинкт к „абсолютной простоте“ в этом отношении, инстинкт „пережить минутку“, когда все дозволено, и — „со всеми“, с множеством, ей-ей — со слоном, с тигром, а уж с minimum — с чухонцем, корявою дрянью, с рабом, негром, слугою. „Чем ближе к животному — тем лучше“…

В сатурналиях было подчеркнуто и „обведено рамкою“: что всякий огонь на земле и всякая искра жизни происходит вот „из того“, что „мы здесь делаем под землею“…

„Я строга. Целомудренна и прекрасна. Но одну неделю в году я хочу, чтобы меня никто не видел: и я пойду в ней по улицам и отдамся всякому, старику, гнилому, противоположному мне, мальчишке бездомному, нищему… лучше бы негру, лучше бы всего слону: и пусть он войдет в меня, огромный и чудовищный, невиданный и неслыханный, и разорвет меня, раздерет: и я с ах! ах! ах! умираю!!! умру, чтобы воскреснуть „в третий день по Писанию“ и вообще „в жизнь Вечную“, „где ангелы… Где боги. И я буду ангелом и богом“…

„Пусть все придут и пьют мои груди. И все придут и войдут в СОКРОВЕННАЯ меня… Под землею, где не видно. Но все, именно все. О, я хочу быть океаном и напоить всю землю“.

„И пусть пьет мое молоко козел“.

„И пусть топчет мои груди копытами осел“.

„И пусть пантер совокупляется со мною“.

„Вся“ и „для всех““[29].»

Я показал пространную цитату из Розанова одной доброй знакомой. От нечеловеческого гнева меня не спас даже накопленный ею культурный багаж. Добрая знакомая моментально стала злой и, кажется, обижается до сих пор. Но мы с тобой, читатель, не будем уподобляться истеричной девице, инстинктивно переводящей на личности отвлеченную и гротескную идеологему. Мы останемся на территории культуры и без труда согласимся с такою постановкой вопроса. Розанов говорит о модели поведения в обществе с перевернутой иерархией. Розанов прав.

Мари выбирает именно «негра», именно «огромного и чудовищного» лишь потому, что он попался ей раньше «слона». «У меня нет доводов, есть желания…» Билл Вест раздирает ее кожу до крови, после актов с ним на теле Мари остаются засосы, синяки, ожоги — всех цветов радуги. Таинственную, подземную связь больше невозможно скрывать. «Кто это? Вы трахаетесь, как звери, да?» — почти плачет Франсуа, срывая с супруги одежду. Реакция Мари предельно точна: «Франсуа, я тебя предупреждаю, я от этого не откажусь! Ясно?! Ты этого не вынесешь! Не пытайся узнать, кто это! Не важно, кто это, просто не важно…» — «Скажи!» — «Тогда ты будешь думать об этом, и я пропаду!»