— Вы вечером свободны? — спросил он меня в последний день гастролей. — Можно пойти на ужин вместе с Дюком.
— Куда? — спросил я.
И он назвал фамилию известного украинского артиста.
Часам к девяти мы позвонили в дверь роскошной квартиры на Крещатике. Эллингтон явился один, без музыкантов. Его сопровождали только телохранители — двухметровые негры в одинаковых клетчатых пиджаках. Сам Дюк (а он был невысокого роста, волосы заплетены сзади в косичку) поразил меня нарядом — на нем был не то кафтан, не то мундир из зеленой парчи и черные креповые брюки с лампасами из такого же парчового позумента. С киевской стороны было человек пятнадцать гостей, но, кроме Тимошенко и Березина — знаменитых в те годы Тарапуньки и Штепселя, я никого не знал и имен их не запомнил. Что касается стола, то тут все оказалось на высоте: огромная белорыбица посередине, хрустальная ваза с зернистой икрой, горилка с перцем, шампанское и просто водка.
Дюк, однако, ел очень мало, пил только шампанское, и весь разговор держался на переводческих талантах Виктора Г. Через полтора часа все гости крепко выпили и частично разбрелись по квартире. Я вышел в соседнюю комнату, рояль «Бехштейн» застыл там черной льдиной у стены. За мной, видимо случайно, в ту же комнату зашел Дюк. Он немедленно, не ожидая просьб, подошел к роялю, подкрутил табурет и поднял крышку.
— Что бы вы хотели услышать? — спросил он.
Слава богу, эту английскую фразу я понял.
— «Караван»! — непроизвольно вырвалось у меня.
— О, конечно, «Караван», это моя эмблема.
И он заиграл. Описать его игру невозможно, и потому я здесь бессилен. Могу только сказать, что я слышал «Караван» в подлиннике.
В это время за спиной пианиста уже собрались все присутствующие. Он сыграл еще на свой выбор две вещи и затем сразу же собрался уходить. На прощание хозяева подарили ему что-то очень украинское, кажется, шелковую косоворотку с вышивкой на груди.
Мы с Виктором ушли вместе с Эллингтоном. Стояла теплая, но уже осенняя ночь, с душистым ветром, яркими зарницами. Вдруг Дюк что-то спросил у Виктора. Тот засмеялся, начал объяснять. Они говорили довольно бегло, и я ничего не понял. Наконец Виктор сказал:
— Дюк огорчен тем, что пришел в гости без цветов — забыл. Он хочет зайти сейчас в ночной цветочный магазин и послать с нарочным розы хозяйке дома.
— «Ты не в Чикаго, моя дорогая», — процитировал я своего любимого «Мистера Твистера», словно нарочно написанного к данному случаю.
Но тут же я неожиданно сообразил, что мы проходим мимо Центрального киевского рынка, круглое здание которого было буквально в двух шагах. При рынке конечно же есть общежитие, что-то вроде Дома колхозника, там сейчас спят тетки, приехавшие на рынок торговать цветами. Можно попытаться купить цветы у них. Это вопрос только денег. Все эти свои соображения я изложил Виктору. Он, видимо решив позабавить Эллингтона, пересказал ему наш разговор.
И вдруг Эллингтон сказал что-то телохранителю. Тот вытащил из-за пазухи толстую пачку десяток и протянул мне. Отступать было невозможно. Все оказалось вполне достижимым. Правда, я долго стучался в двери Дома колхозника, но, когда двери открылись, я сунул заспанной дежурной десятку и спросил, где спят цветочницы.
Дежурная проводила меня в большую комнату, коек на тридцать. У каждой койки стояли ведра с цветами. Я выбрал крупные чайные розы и стал будить хозяйку. Испуганная, она села на своей койке, ничего не понимая.
— Сколько вы хотите за все цветы вместе с ведром? — спросил я.
Она что-то очень тихо прошептала по-украински. Я протянул ей сто рублей.
— Хватит, хватит, — с каким-то испугом проговорила она.
Торжествуя, я вынес ведро с розами на улицу. Эллингтон тут же послал одного из своих телохранителей отнести нашим хозяевам этот роскошный знак благодарности.
Уже в гостинице, когда мы расходились по своим номерам, он обернулся и сказал что-то мне, как бы на прощанье.
— Что он говорит? — заволновался я.
Виктор перевел:
— Он сказал: «Добро пожаловать в Америку! Такой человек, как вы, в нашей стране не пропадет».
С той поры прошло более четверти века. Я много раз был в Америке, но, увы, не воспользовался советом Эллингтона. Может быть, он был прав, кто знает? Хорошо сохранить под старость хотя бы одну иллюзию.
Я с самого детства очень жалел негров и поэтому любил их. Сначала я, конечно, прочитал «Хижину дяди Тома», потом — «Гекльберри Финна», и это окончательно сделало меня негрофилом.
Когда я был студентом, в Ленинград приехала негритянская музыкальная труппа «Эвримен-опера». Труппа исполняла оперу Гершвина «Порги и Бесс». Билет у меня был на галерку, очень дешевый, поэтому я устроился на свободном месте во втором ряду партера. И с этого места я увидел, какие негры замечательные артисты, как они музыкальны, как ритмично и красиво двигаются. А потом приехала знаменитая баскетбольная команда «Гарлемс Глоб Троттер», и тут все увидели, какие негры замечательные спортсмены. Ко всему еще выяснилось, что большинство американских джазистов — чернокожие.