Новый Мир, 2003 №01

В предисловии к сборнику Сергей Бочаров очертил некоторые темы, в общем-то, “долгосрочные” для науки о Боратынском: Пушкин, Тютчев и даже такая проблема, как написание фамилии героя. Вечный сюжет задал в первой же публикации Юрий Кублановский — в своем “Одиночестве Баратынского”. Между прочим, он говорит здесь о схожести драмы поэта и трагедии... Гоголя, “попытавшегося прикрыть черную дыру, всасывающую все святое”. При разности характеров трагедии, “глубинная природа их „безумия”” кажется сегодняшнему стихотворцу однотипной.

И так — через многажды затверженные вехи — движутся ученые читатели Боратынского вглубь его загадки. Вглубь его боли. “Точкой опоры” здесь может быть рассмотрение какой-нибудь отдельной лексемы или широкий анализ лирики, описание так называемого “Казанского” архива Боратынских или рассказ о строительстве дома поэта в Муранове, иконографический сюжет или родословная легенда. Намереваясь говорить о заключительной строке стихотворения Боратынского “Недоносок” — до 1914 года оскопленной цензурой, — С. Г. Бочаров6 подготавливает читателя к осмыслению, что “именно в собственно боратынском, остром, необезвреженном и никому тогда не известном подлиннике строка чудесным образом резонировала в дальнейшем движении нашей литературы”.

Строка!

В сборнике шесть разделов и тридцать три публикации.

Василий Трушкин. Друзья мои... Из дневников 1937 — 1964 годов. Очерки и статьи. Воспоминания друзей. Составление А. В. Трушкиной. Иркутск, Издатель Сапронов, 2001, 448 стр.

Прочитав эту книгу, я растерялся. Вот — человек, проживший большую жизнь внутри великой, трагичной и одновременно пошлой эпохи, сумел не только не раствориться в ней, но феноменально аккумулироваться, “подпитываясь” такими простыми и неосязаемыми на первый звук вещами, как любовь к отечеству и его словесности. Вот судьба, которая доказывает и оправдывает почти религиозную утопию о том, что чтение книг меняет цвет глаз человека и состав его крови. По-ломоносовски пытливо-бесстрашный крестьянский сын, по-чуковски въедливый в становлении и учебе, по-бартеневски библиострастный, по-гершензонски широкий. Литература была для него примерно тем, о чем до его рождения писал Розанов: вирусом, “штанами”.