Новый Мир ( № 4 2008)

За границами романа, где-то там, бесконечно, даже мифологически далеко, в Америке, где играют в гольф (что такое гольф?) и люди никогда не стареют, в столь же далекой и ничуть не более понятной Палестине что-то еще может продолжиться, но это “что-то” уже слабо связано с родом Иакова-Мешулама, другая жизнь, другая одежда (Зингер — мастер знакового дизайна), другой менталитет, другой язык. Английский и идиш остро противопоставлены. Но идиш противопоставлен и ивриту сионистов — “христианизированному священному языку”1. Дело даже не в дикой просодии — сионизм для хасида в основе своей порочен, базируется на профанации.

Мир семьи Мускат, еврейский мир Европы, — перед лицом глубочайшего внутреннего кризиса. Путь из хасидской общины в европейскую культуру оказался тупиковым, но для Асы-Гешла, героя, с которым в значительной мере идентифицируется автор, назад пути нет. Сага Зингера — развернутая эпитафия миру, переставшему существовать. Осталось мускатное послевкусие.

Роман Зингера был опубликован на идише в 1950 году. Тремя годами позже вышел авторизованный английский вариант. Не перевод — именно вариант, новая редакция, кардинально отличающаяся от прежней, идишской. Что касается переводов на прочие языки, в том числе и на русский, — Зингер настаивал, чтобы переводы делались только с английского. Впрочем, он говорил это и о других своих сочинениях. С чем это связано? Опасался недостаточно квалифицированных переводчиков. Боялся непонимания. Стремился адаптировать текст к восприятию западного читателя2. В авторизованных переводах с английского отслеживал, чтобы специфические еврейские реалии были объяснены в тексте, не хотел сносок. Разъяснительные ремарки выглядят диковато, невесть откуда является вдруг экскурсовод-этнограф с указкой — персонаж определенно из другого романа.

Но то, что Зингер сделал с “Семьей Мускат”, — вообще беспрецедентно. Английская версия едва ли не вдвое уступает по объему идишской — главным образом за счет хасидских эпизодов, число их и объем значительно сократились. Быть может, Зингер полагал, что никакие разъяснения здесь не помогут и лучше уж творческая жертва (представляю, как трудно давалась ему эта хирургия), чем непонимание или, что много хуже, превратное понимание. А может, считал, что эти изменения улучшат роман?