Новый Мир ( № 5 2005)

Это почти прощальное стихотворение о России (написанное, повторюсь, за четыре года до эмиграции) опубликовано в 1981-м в Америке, в ардисовском “Избранном”. Книгу переправили автору, а он трогательно упрятал ее в коробку из-под геркулеса. Нагрянувшие в подмосковную Апрелевку жандармы начали с того, что сразу же подкатились к пачке овсянки и изъяли этот первый печатный продукт. Заглянул ли потом кто-нибудь из архивистов-комитетчиков в выловленную ими тамиздатчину?2 Прочитал ли ретроспективное признание молодого поэта в любви к Отечеству?

…Чужим не понята. Оболгана своими

в чреде глухих годин.

Между прочим, всего только тридцать первый год шел тогда вчерашнему волжскому юноше.

Теперь, в самом полном на сегодня собрании его лирики, при чтении поздних стихотворений, написанных в стране с уже возвращенным ей названием, возникает странное ощущение, пусть и объяснимое своей логичностью.

Вот, “отмотав пленку назад”, перелистав к началу, замечаешь: а ведь в том самом, неостывшем состоянии конца 70-х — поэт даже не догадывается, что с ним самим-то еще будет! И с чем еще срифмуются его стихи о России.

Что, перешагнув в еще не настоящий XXI век, напишет — чуть ли не добавление:

…В пелене осеннего молока

хорошо бы, выровняв аритмию,

генным кодом старого черепка

разживиться и воссоздать Россию.

(2002)

И уж совсемвчера,над страницами “Бесов”, в продолжение темы: “…Древней России всё ж / тонок культурный слой: / сразу и не найдешь / стреляной гильзы той. / Но уловляет нюх / из глубины веков / стойкий уездный дух / яблок и нужников…” (2004). Называл ли Россию кто-нибудь “древней”? Русь — да, а — Россию?

После зацитированного, но не утратившего точности высказывания Иосифа Бродского оличномигражданскомв поэзии Ю. К., в том же самом тексте3 было решительно добавлено, что “стихи [Кублановского] не поддаются ни тематической, ни жанровой классификации. Ход мысли в них всегда предопределен тональностью; о чем бы ни шла речь, читатель имеет дело прежде всего с событием сугубо лирическим”.

Думаю, это один из ключей ко всему протяженному, многоукладному и многофабульному, как сказано в предваряющем “Пояснении”, — собранию. Такая книга потребовала от Кублановского трудного решения: рассыпать свое устоявшееся “двенадцатикнижие” и, отредактировав, сложить все заново, хладнокровно двигаясь по хронологической канве. Результат, по-моему, удивил самого автора, который, впрочем, надеется, что читатель отправится по этой дороге с увлечением, не остывающим до последней строки.