Новый Мир ( № 6 2012)

В этом смысле наиболее эпатирующим для академического литературоведения выглядит один из главных тезисов «Мимесиса»: рассматриваемых в исследовании писателей Подорога объединяет какдругуюилиэкспериментальнуюлитературу в пространстве русской словесности, «отделяя от так называемой „придворно-дворянской” или „классицистской” литературы, литературыобразца…»[7]. Этот тезис уже появлялся в более ранних работах Подороги, прежде всего — в книге «Выражение и смысл»[8], однако именно в «Мимесисе» идеядругой литературыполучила подробную аргументацию. Эта концепция отклонения от литературной нормы в чем-то перекликается с предложенными в свое время Мишелем Фуко категориями «конвульсивной плоти», «одержимости», «ненормальности» как реакции на репрессивную христианизацию эпохи инквизиции:[9]«Другаяилималаялитература тогда, когда она следует аутентичной практике, экспериментальной, противопоставляет литературе великого имперского языка то, что та должна исключить, признать маргинальным, „несущественным” и бессмысленным»[10]. Сегодня в сфере теории литературы сама эта идея выглядит возмутительной для традиционного (и по сей день не утратившего авторитета в российской академической среде) взгляда на историю литературы как на поступательный линейный процесс, но в то же время она не совсем вписывается и в идущее от постструктуралистов представление об интертекстуальном многоязычии культуры.

Собственно, предъявление претензий к концепциидругой литературыспособно вытеснить все остальные темы разговора о книге Подороги. Многочисленные вопросы к «Мимесису» возникают здесь сами собой. Как должен быть прокомментирован, например, пиетет Гоголя, Достоевского и Платонова в отношении Пушкина — иконылитературыобразца? Каким образом оказалось возможным желаниеимперской традиции(во многом, несомненно, реализованное) представить этих авторов как собственную неотъемлемую составляющую? Почемуимперская литературануждалась в подобном диалоге (или — видимости диалога) сэкспериментальной? Нужно ли ограничиватьдругую литературупредложенным в «Мимесисе» списком авторов? Почему на месте Андрея Белого в этом реестре оказался, например, не Алексей Ремизов, а на месте Даниила Хармса — не Алексей Крученых? Может быть, вдругую литературунужно включить весь русский авангард?