Новый Мир ( № 6 2012)

Прежде всего, «Мимесис» пытается провести некую линию преемственности внутридругой литературы. В каком-то смысле речь идет о выстраивании альтернативной истории литературы, параллельной традиции. Но поскольку отдельные звенья этой цепи оказываются вполне предсказуемыми (так, влияние Гоголя на Достоевского — тема привычная даже на уровне школьной программы), то создается впечатление, что Подорога продолжает мыслить в «имперской» логикетрадициитам, где уместней оказывается «анархистская» логикаразрыва, продолжает использовать привычный метод культурных аналогий там, где, возможно, требуется отказ от него. Усиливается обратное впечатление: всякое обнаружение следов влияния Гоголя в текстах Достоевского в большей степени отдаляет нас от анализа этих произведений, чем приближает к нему.

В главе об Андрее Белом автор задается следующим вопросом: «Можно ли, а главное, нужно ли в помощь антропологии литературы вводить иной масштаб аналитики? Например, попытаться соотнести понятие строя у Белого с такими понятиями, как „объемлющий оптический строй” Дж. Гибсона, длительность А. Бергсона, теория значения этолога Ж.-В. Юкскюля или экзистенциал „бытие-в-мире” М. Хайдеггера?» Вопрос остается риторическим, но по мере чтения все больше начинает претендовать на роль своеобразного эпиграфа к «Мимесису». Особенно отчетливо эта проблема предела аналогий (пусть неожиданных и удивляющих) выявляется при анализе текстов Андрея Платонова. При всей оригинальности предпринятая Подорогой попытка взгляда на художественный универсум Платонова черезмашинную эстетику(«Машина как принцип организации материи стиха, всей пролетарской поэмы») прежде всего заставляет задуматься о том, что эти тексты никоим образом к ней не сводятся. В голову приходит мысль, что аналитическая антропология, вопреки стремлению взглянуть на текст как на событиеsui generis, продолжает оставаться на территории поиска исторических и культурных точек опоры дляединичногохудожественного объекта. В случае Платонова привязки к эпохе кажутся несущественными не потому, что они лишены смысла, а потому, что они совершенно не позволяют понять, почему в эту эпохутакписал только Платонов.