Читаем Новый Мир ( № 7 2006) полностью

Книгу “Введение в литургическое богословие” (1961) о. Александр Шмеман посвящает памяти архимандрита Киприана (Керна). В посмертно изданной книге, которую о. Александр считал своим главным трудом, “Евхаристия. Таинство Царства” о труде архимандрита Киприана “Евхаристия” о. Александр отзывается столько же высокомерно, сколь и несправедливо, называя ее “грамотным и благонамеренным учебником”. В “Дневниках” же о. Киприан возникает не один раз, вот, например: “И вдруг — удар в сердце — на ранней белградской фотографии — милый о. Киприан, еще студентом. Ощутил, как я его любил, сколько он значил в моей жизни. И укол, и совесть — как легко забываешь, как легко целые пласты выпадают из памяти…” (26 февраля 1974 года). И хотя имя о. Киприана не раз возникает в “Дневниках” Шмемана (именно о. Киприан водил Шмемана вокруг престола во время его хиротонии), ему не только чужд и подход о. Киприана к Евхаристии (перечисляя тех, кто касался этой проблематики, включая и о. Киприана, Шмеман отмечает путаницу суждений), но он расходится с ним и в вопросе об отношении к Византии: “Я вспоминаю, как в какой-то момент моей жизни после нескольких лет увлечения (под влиянием о. Киприана, конечно) „византинизмом” Византия стала для меня скучной и пресной” (1 марта 1974 года). Стоит напомнить, что это пишет автор пятой главы “Исторического пути православия” “Византия”, в которой говорится: “Современная Православная Церковь есть — с исторической точки зрения — византийская Церковь, на пятьсот лет пережившая Византийскую Империю”4, — и автор главы “Византийский синтез” в книге “Введение в литургическое богословие”, в которой о. Александр приходит к таким выводам: “…вечной и непреходящей ценностью устава и его смысла, ценностью,оправдывающейвесь сложный путь его византийского развития, является раскрытый и запечатленный в нем и „закон веры” Церкви, ее учение, ее опыт и знание Божественной Истины, живущей в ней <…> В византийском богослужении Никея, Константинополь, Ефес, Халкидон — были не просто „переложены” с языка философии на язык священной литургической поэзии, но раскрыты, углублены, восприняты, явлены всем своим смыслом…”5 После этого уже не удивляют ни суждения о Булгакове: “…он, собственно, всю жизнь во что-нибудь влюблялся и сразу же строил теорию на этом шатком основании” (та же запись от 1 марта). И в поздней записи — еще более жестко по отношению к Булгакову, да и ко всей русской религиозной мысли: “Продолжаю читать номер „Вестника” об о. С. Булгакове. Все-таки это — „капризное” богословие, очень личное и в каком-то смысле „эмоциональное”. И потому — вряд ли „останется”. И это можно, мне кажется, распространить на почти всю „русскую религиозную мысль” — на Бердяева, Флоренского, не говоря уже о Розанове. Булгаков употребляет (как и Флоренский) сугубо православную терминологию, все у них какое-то „парчовое”. А вместе с тем романтическое, почти субъективное. „Мое богословие…” Вот возьму и навяжу Православию „Софию”, покажу всем, во что они на самом деле верят. И вот никому не навязали. И не потому, что „темные” люди, а потому, что это —не нужно. Как не нужна и бердяевская свобода. И потому на всем этом легкий оттенок „epater la galerie” [эпатировать галерку. —франц.]. Тут все дело в изначальном, может быть, даже бессознательном,выборе:темы, тональности, зрения. Всякая „ересь” от такоговыбораесть всегда навязывание Церкви —своеговыбора. В булгаковском богословии нетусмирения. Чего бы он ни касался, он должен немедленно переделать это на свой лад, перекроить, объяснить по-своему. Он как бы никогда не „сливается” с Церковью, всегда чувствуетсебя— не только в ней, но и по отношению к ней. Он ей, Церкви, объясняетее,говорит ей, что ейнужно… И потому успех его богословия только у горсточки „интеллигентов”, ибо интеллигент — это прежде всего гипертрофияЯ. Интеллигент может быть либо „булгаковцем” (моебогословие), либо же „типиконщиком”, который a priori в восторге и умилении от всякой стихиры, даже самой что ни на есть бездарной и многословно-риторической. Интеллигент — идолопоклонник. И если он перестает поклоняться Марксу, он обязательно находит нового идола, новый и абсолютный „ключ” ко всему. Как ни страшно это сказать, но булгаковское софианство — это марксизм наизнанку, это все тот же ключ, открывающий все двери…” (31 марта 1980 года, Великий понедельник).

Перейти на страницу:

Похожие книги