Новый Мир ( № 7 2008)

Мне показали трамвайную остановку: “до конечной”, и я поехал. Ехать в армию на трамвае было непривычно и радостно. Не надо меня тащить в наручниках. Я не чмо. Я сам еду. Видите, вы, — сам!

В штабе части, куда я пришел доложиться о дальнейшем прохождении службы, тоже удивились, что я сам по себе, без сопровождающего. Меня определили в зенитный дивизион, батарею управления.

Там я и дослуживал. В Твери. В сто шестьдесят шестой бригаде. Из “чеченцев” в ней к тому моменту не осталось уже никого. О том, что они “бешеные псы”, в бригаде даже и не подозревали.

От Чечни кроме смертного медальона у меня не осталось ничего. Ни кавказского креста, ни записи в военнике, ни личного дела. Подтвердить это все было некому, незачем, да и негде. Роты не существовало.

Уже весной, через три или четыре месяца, зампотех, увидев в бане у меня на шее смертник, спросил, почему я до сих пор не уволен, — за Чечню срок службы скашивали до полутора лет. Я сказал, что я после дизелятника. “А-а-а….” — протянул он. Документов нет? Нет. Ну, что ж делать, сынок, служи.

Он потом ходил в штаб, узнавал насчет меня. Хороший был мужик. Но помочь и вправду ничем не мог. Сведения отсутствуют.

Все вернутся

Елене Лапшиной

Реанимация травы

После клинической зимы.

Второе декабря, а мы

Гуляем под дождем, увы.

Ей виделись тоннель и свет

(Траве) и мертвая родня,

Но ночью снег сошел на нет,

Ты держишь за руку меня.

Такой в природе поворот.

Как будто белые в Крыму —

Сугроб зияет у ворот,

В Париж не убежать ему.

Ты держишь за руку меня,

Мы перешагиваем грязь,

Как торжествующую власть,

Которой властвовать два дня.

Не больше… я слыхал прогноз —

Морозы с пятого числа.

Расправит конница крыла,

И с наглой грязи будет спрос.

Через гражданскую войну

Идем, как боги — широко.

Несем в пакете молоко

И булку на двоих одну.

 

Невод

Да не о чем рассказывать —

Сидели…

Какое время года? Похоже, осень ранняя…

Сентябрь, октябрь… не знаю, может, август.

Из ртов шел пар. Распутывали невод.

Воняло рыбой, тиной… Разговор?

Молчали, в основном, лишь “ну” да “на”.

Один одет был в дыры своего тулупа куцего.

Второй? Бог весть во что,

но тоже в этом роде… Жгли костер —

шел белый едкий дым, похоже, что сырые

никак зажечься не могли дрова.

“Тулуп” сказал второму: “Бересты

подбрось”, — я слышал это четко.

(Тулуп заметно окал и в “подбрось”

дал волю сей особенности речи.)

Второй безмолвно встал, полез в мешок,

присел к костру, и пламя затрещало,

безмолвно же вернулся он назад

и неводом продолжил заниматься.

Вот, собственно, и все… Ах, нет, не все…

Они запели!