Новый Мир ( № 9 2009)

Чуткому путешественнику известно, какое страшное одиночество, какую чудовищную депрессию может испытывать человек даже в случайной, в сущности развлекательной, поездке, когда оторванность от привычных связей и забот, ломка бытовых стереотипов невольно направляет мысли в область Больших Вещей и Общих Понятий.

В книге есть лирические «путевые заметки»; герой (автор) много путешествует, однако ощущение новизны и красоты мира подернуто печалью, поскольку заведомо известно, что, «если жизнь раздвинуть — увидишь смерть».

Если «Кавказские наброски», то «ничего, ничего, кроме свойственной нам / угасающей боли гражданства», если Венеция, то кладбище на острове Сан-Микеле, если «Осень в Милфорде», то «свет крупицею во мгле — / область боли в хрустале», если ночь Нью-Йорка, то «на ужас падка». И вообще — «ветер свищет и стрит бормочет».

Ветер, холод, снег — частые гости стихотворений Черешни. В итоге обобщенные поля, где свистит ветер, и замерзшие реки, где «всё заснуло кромешным сном», превращаются чуть ли не в преддверие Дантова ада.

Здесь вопль Иова к Господу: «Удали от меня руку Твою, и ужас Твой да не потрясает меня» — значит не больше, чем шепот Акакия: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» (Иов и Акакий — недаром равноправные персонажи этой книги). Ворона «вопит» на ветке, в сущности, о том же самом — о страшном неприюте, труде «земной» жизни. В сущности, все, что может сказать человекв этой метафизике, не более чем шепот Акакия.

«„Шепот Акакия” — метафора осознания, что человек на фоне мироздания

исчезающе мал, и то, что он может сказать, от немоты почти не отличается», — метко подмечает Анна Кузнецова[3].

Казалось бы, в такой ситуации естественно с ностальгической-элегической светлой грустью обращаться к детству, искать там спасения и опоры. Однакознаниеокрашивает и этот взгляд назад в мрачноватые тона:

 

Мальчик полон страхов и печалей,

он боится смерти и болезни,

он не видит смысла в том начале,

что со временем сотрётся и исчезнет.

Я не трону женщину в беседке,

с ней и так всё было слишком сложно,

пусть сидит в своей зеленой клетке —

есть стихи, в которых все возможно.

 

Но даже в стихах остановить мгновение возможно лишь в некоей посмертной области, где безопасно просто потому, что все уже закончилось, а следовательно, никогда не изменится («замогильный запах жухлых листьев / их приводит к счастью и покою»). Еще отчетливей и печальней:

 

...чтобы стало видно вглубь и вдаль — до Киева,

до Одессы, до балкона в сумерки,

где сидят твои родные. Те, что умерли.