Дальше, однако, все вроде серьезно. Драма, страдания… Появляется цвет, но колорит мрачный, холодный, тревожный. И не самые красивые на свете актеры — постаревший Уиллем Дефо, покрытая морщинами и тощая Шарлотта Гейсбур с копной нечесаных волос, одетые в сине-зеленые майки, попеременно разговаривают и трахаются на фоне серых, скомканных простыней. Все это снято в излюбленной Триером эстетике «Догмы», когда камера беспрестанно елозит по комнате, как бы «случайно» выхватывая глаза, лица, руки, ноги, спины и задницы героев, ведущих свой как бы не поставленный диалог.
Периодически в эту квазиреалистическую, квазидокументальную ткань (на самом деле все рассчитано до миллиметра и смонтировано с наглядностью школьного пособия) вторгаются многозначительно-символические кадры а-ля Тарковский. Вот герой самонадеянно заявляет жене, что ни один врач не знает ее так, как он, — и камера вдруг в рапиде наезжает на вазу с цветами, углубляясь в мутную воду
и склизь подгнивших стеблей; за кадром — угрожающий звук басовой струны —
бу-у-у. Как же, знает он! Вот она целует его в постели, и немедленно возникает план таинственного леса — чахлые березки в зловещем тумане — бу-у-у… Вот ей удается наконец склонить его к сексу, и лес уже несется в кадре стремительной панорамой, переходящей в вид за окном поезда…
Из-под житейской ткани то и дело вылезает мистическая подкладка, и зритель смекает: ага! Ее сексуальность = природа и лес = скрытая, таинственная угроза, предвестие грядущего ужаса. Иными словами, — по всем законам хоррора, — ужас уже стоит у дверей, но человек еще пока про это не знает.
Герой наивно думает, что ситуация под контролем. Профессиональный психотерапевт, он заставляет жену, свихнувшуюся после смерти ребенка, избавиться от таблеток и принимается лечить ее разговорами. Он полагает, что ее скорбь абсолютно типична и все клинические симптомы — галлюцинации, приступы паники, разрушительное чувство вины — излечимы просто посредством восстановления у нее в голове правильной, рациональной картины мира.