Весть о гибели Игоря Андреевича Коваля оглушила меня словно обухом по голове. Перед глазами сразу же всплыло пухлое лицо нашего доброго и косноязычного учителя ОБЖ — такого непосредственно честного, добродушного и безобидного, даже когда он пытался злиться или перебирал лишнего. Хорошо помню, как он впервые заявился к нам домой по приглашению мамы: слегка смущенный, с двумя огромными арбузами под мышками в самый разгар зимы. Солдат из него и впрямь не мог получиться.
Что потянуло его на войну? Призыв? Или чувство долга? Наверное, последнее. Вспомнив слова Игоря Андреевича, которые он говорил в пылу во время застолья с генералом Думитреску у нас дома, я пришел к выводу, что он, скорее всего, пошел защищать Генераторное добровольно. Им двигало то же самое чувство, которое заставило моего отца согласиться на самоубийственное задание в Бендерах. Что это за чувство такое, если из-за него наши отцы оставили своих сыновей одних в этом жестоком мире?!
Я не мог представить себе Борю — добродушного стеснительного толстячка Борю Коваля, который в школе ходил за мной хвостиком — несчастным, одиноким, бредущим пешком по пустошам в неизвестном направлении. Господи, что же эта проклятая война сделала со всеми нами?!
К тому времени, как автомобиль пробрался сквозь пробки и вырулил на смутно знакомый паркинг кондоминиума, в котором жил Роберт, я закончил с сообщениями от Клаудии и Бори и перешел к длинному списку посланий от Дженет.
Похоже, Роберт не преувеличивал, говоря, что она не забывала обо мне. Джен записывала мне видеосообщения все время моего отсутствия — вначале с большей частотой, затем с меньшей, но все же не реже, чем раз в две недели.
Открыв первое сообщение, я почувствовал удивление и смятение от вида привлекательной рыжеволосой австралийки с серьезным слегка веснушчатым лицом и четким произношением телеведущей. Я поймал себя на мысли, что представлял ее совсем иначе, если вообще представлял хоть как-то. Эта симпатичная девушка вовсе не казалась мне кем-то родным и знакомым.
Год разлуки без общения, без переписки и даже без фотографии, по которой можно сохранить в памяти лицо человека — слишком большой срок для юношеской влюбленности. Конечно, вначале я тосковал о Дженни, и даже довольно часто. Но с каждым следующим месяцем в интернате ее образ стирался из моей памяти и отходил в прошлое вместе со всем, что касалась Димитриса Войцеховского и не имело отношения к его новой личности — Алексу Сандерсу. В какой-то момент, сам того не заметив, я оставил мечты о долгожданной встрече с Дженни. И, в итоге, оказался к ней не готов.
«
«Эх, если бы ты только знала, Джен», — подумал я, помрачнев от мысли, как ответил бы Петье или Кито, если бы я сказал им то, что она советует. Я промотал длинное сообщение ближе к концу.
«