Новый мир. Книга 4: Правда

Полицейская облава. Мешок на голове. Темная камера для допросов. Ультиматум, выдвинутый суровой, властной и болезненно чистоплотной блондинкой в строгих очках, спецпрокурором Анной Миллер. Возвращение домой. Драка с головорезами, ждущими у дома. Ночной приезд Лауры. Еще один откровенный разговор. Записка, спрятанная у нее в сумке.

Рассвет. Сидней, охваченный хаосом и коллапсом. Переполненный зал Китайского молодежного театра. «Правда о войне!» — яростно кричит Димитрис с трибуны под ликующие возгласы присутствующих отставников-контрактников. Толпа выносит героя из здания театра на улицу, на площадь Содружества, охваченную демонстрацией. Напряжение и накал страстей растут, пока на улицах не начинается свалка. Люди вокруг падают под ударами электрического тока и струями водометов, давятся слезоточивым газом, их грубо заламывают безмолвные роботы. И картинка прерывается вместе с приближением к асфальту.

И вот герой уже снова с девушкой по имени Лаура. В частном самолете. В арендованной квартире в уютном французском квартале Сент-Этьена. В пекарне. Они изливают друг другу душу — и с каждым произнесенным словом становятся все ближе. «Что ж, сделаем это», — произносит она решительно. «Ты уверена?» — спрашивает герой. «Да» , — отвечает та.

И вот 34-летний Димитрис Войцеховский лежит в белом ложе на черном мраморном постаменте, с кислородной маской на лице. Его глаза закрыты и он ровно дышит, словно не подозревает, что миллионы зрителей только что заглянули прямо ему в душу…

§ 33

Сознание вернулось в тот самый момент, как кислородная маска была снята с лица. Я сделал глубокий вдох. Несколько раз моргнул. Еще не очень хорошо понимая, что происходит, позволил двум ассистенткам помочь мне подняться из ложа. Ничего мне не объясняя, они исчезли за кулисами, оставив меня в одиночестве. Широкая темная завеса, ограждающая мраморную комнату погружений в воспоминания от основной студии начала отодвигаться.

Ноги сделались ватными, но я все же заставил себя сделать десяток шагов по мрамору, чтобы подойти к микрофону на высокой подставке, который находился на круглом клочке ярко освещенного пространства посреди студии, погруженной в полумрак. Я не видел зрителей, но каждую миллисекунду меня ослепляла фотовспышка. Бросив взгляд направо, я едва-едва разглядел очертания Лауры и Барри Гоффмана, которые сидели на красных диванчиках в своей зоне, которая сейчас тоже скрылась в полумраке. В студии царила гробовая тишина — и ей, согласно сценарию, предстояло продлиться еще 20 минут, или же до тех, пока я не произнесу «У меня все».

С разных сторон в воздухе висели широкие дисплеи, на которых я видел картинку, которая сейчас передавалась в эфир. Самый большой дисплей находился у меня за спиной, но еще один был напротив, и на нем я видел высокого седого мужчину в черном костюме и белой рубашке, который шатающейся походкой приближался к микрофону. Лицо, покрытое страшными шрамами, особенно заметными при таком ярком освещении, было ошарашенным, словно у утопающего, только что вынырнувшего из ледяной воды. Таймер над экраном вел обратный отсчет: 19:40, 19:39…

Вряд ли слово «шок» или «усталость» правильно описывают то, что я чувствовал. Примерно таким же точным было бы слово «жажда», если примерить его к ощущениям человека, который провел без капли воды несколько дней. Вернее было бы назвать это «полным моральным истощением». Лишь один раз я чувствовал нечто подобное — когда вышел из комы, в которой пробыл 353 дня, пережив 3 клинических смерти.