Новый Мир ( № 1 2004)

Любовь предоставляет героям эппелевских историй, по сути, единственный шанс выключиться из биологического взаимопожирания. То есть попросту стать людьми. Воплотиться в людей. Именно любовью, а не “какой-то недоудаленной химчисткой времени захватанностью подсознания” объясняется пристальное вглядывание Эппеля в мир прошлого. Любовью же объясняется и честная жестокость этого взгляда.

В одном из критических откликов “тотемом эппелевской прозы” был назван воробей — прожорливая юркая птица, воплощающая суету и неистребимость жизни. Думается, что куда более точным ее символом будет все-таки кошка — обладающая, как известно, способностью заглядывать в незримое. В воссоздаваемом Эппелем мире, где “все известные… следы замело снежным нафталином, ничем на морозе не пахнувшим”, именно кошке приходится снова “прокладывать признаки жизни”.

Кошка, расчесывающая обмороженное ухо, не есть ли заветный автопортрет повествователя, — кошка, которая “чесанула по самому что ни на есть своему страданию и достигла требуемой истомы, и прошла когтями задней ноги опять, и замелькала этой ногой, ибо демоны боли и чесательного сладострастия намертво теперь впились в ухо”.

“Демоны боли и чесательного сладострастия”, похоже, немало потрудились над эппелевским “обещанным в начале „супом с котом”, который будет „потом”” и который разительно отличает его прозу от “нехитрого супа” современной прозы, “хлебаемого ради питательного бульона грядущих поколений”.

Виктор КУЛЛЭ.

На свету и в темнотах лирической самобытности

Леонид Губанов. “Я сослан к Музе на галеры...”. М., “Время”, 2003, 734 стр.

Творчество Леонида Губанова задолго до своего обнародования (а может быть, именно в силу того, что столь долго было под спудом) как-то само собой сделалось легендарным. Предшествовавшие ему шумные поэты хрущевской оттепели читали в переполненных залах, их стихи выходили неисчислимыми тиражами — так что набранных тогда оборотов успеха им хватило на всю дальнейшую жизнь, и житейские пертурбации были для них не более чем зыбь на воде.

Не то Губанов. Он жил истово, безоглядно, несколько раз попадал в Кащенко, аудитории его ограничивались вместимостью столичных квартир и, гораздо реже, библиотек, и тем не менее в “мифологии” 60-х и 70-х годов у него собственное прочное место. “То, как он читал свои стихи, — пишет в краткой преамбуле к данной книге Ю. Мамлеев, — потрясало до самых первоистоков вашего существования. <...> Да, это был и авангард, и есенинская надрывность, и „священное безумие”, и потайной смысл”1.