Новый Мир ( № 1 2009)

Но из собранного материала все-таки складывается и читательский портрет Стругацких, и примерная картина их литературных, стилистических, ценностных пристрастий. Мы видим их, во всяком случае старшего, как вполне типичных, без поражающих исключений, людей своей эпохи. Узнаем, что одним из их учителей был Хемингуэй, — АН еще в 1958 году собирался писать нечто «в хемингуэевском духе», в 1961-м братья «почти декларировали» свое подражание «сверхпопулярному гению» и его фирменному «лаконизму», а в 1965 году АН выстраивает такую иерархию: на самом верху — «Хэм», Чехов, Толстой, «чуть ниже» — Кафка, Сэлинджер, Дюрренматт. Что они, по собственному признанию, испытали некоторое «влияние Бёлля» и обнаруживают несомненное родство с еще одним кумиром шестидесятых — Экзюпери; ценили Булгакова, усматривая в нем, в полном согласии с многими своими современниками, «символ, кумир, этический образец целой эпохи», — и при этом, однако, Пикуля (АН всегда его защищал) и А. Н. Толстого.

Шубинский, среди прочего, упрекает книгу в отсутствии того, что представляется ему самым важным, — «истории идеологического самосознания <…> советской итээровской интеллигенции», для которого Стругацкие стали одним из основных источников.

Да, Скаландис на этом не останавливается. Он далек от мысли проблематизировать советскую интеллигенцию как культурное явление, тем более что сам к ней принадлежит и вполне разделяет ее ценности, пристрастия, стилистические особенности. Но сказать, что в книге вовсе нет Стругацких как факта истории идей, как важного источника самосознания по меньшей мере целого пласта советского общества, было бы несправедливо. В этом качестве они обозначены. Во всяком случае, свидетельства современников о влиянии на них АБС читатель получит. Очень отрывочные, чаще декларативные, чем содержательные, — но все-таки.