Новый Мир ( № 1 2010)

“Нет, акунинское творчество генетически восходит отнюдь не к массовой литературе, в которую он норовит превратить мировую классику. Не так-то прост властитель сегодняшних юношеских дум Григорий Шалвович Чхартишвили, чьими творениями завалены все книжные киоски и магазины. Высоколобые интервью, „ваши творческие планы”, „в чем, по-вашему, смысл жизни”, „чего бы вы пожелали нынешним молодым”, „что, по-вашему, происходит с Россией”… Вот то и происходит — Борис Акунин с ней происходит”.

Также см. в номере исследованиеЕлены Луценко“Нам не дано предугадать…”. Захватывающий текст о том, как певица Бьёрк однажды написала готическую балладу-римейк на стихотворение Тютчева “Люблю глаза твои, мой друг…”. Работала исландская женщина, разумеется, с англоязычным вариантом из фильма “Сталкер” (“I love your eyes, my dear / Their splendid sparkling fire…”). “Стихотворение Тютчева приобрело известность на Западе и воспринимается музыкальными фэнами не по первой строчке, как нам привычно, — „Люблю глаза твои, мой друг...” (слишком уж она невыразительна в английском переводе!), а исключительно как „Thе dull flame of desire”. И это определенный акцент, уже ставящий дистанцию между текстом Тютчева и синглом исландской поп-дивы”.

Татьяна Щедрина. Когда уходит “сфера разговора”… По дневникам Густава Шпета и Михаила Пришвина. — “Вопросы литературы”, 2009, № 4.

“„Дневник” Шпета — это несколько иной способ письма, отличающийся от дневников Пришвина, привычных и полностью подходящих под жанр ежедневных последовательных записей, длящихся на протяжении определенного времени. В разные периоды своей жизни Шпет писал эго-документы своего рода: ежедневные письма к своей невесте и жене (каждый день разлуки, какой бы долгой она ни была); записные книжки, содержащие, помимо отрывков философских рассуждений и набросков для будущих книг, а также записей библиографического характера, еще и описания снов и самонаблюдения (причем каждое самонаблюдение фиксировалось по разработанной трехбалльной шкале). <…> „Я больше всего огорчен тем, — пишет он дочери Марине, — что наше живое общение — сердцем к сердцу — отложено на какой-то неопределенный срок...” В другом письме к ней он замечает: „Во всяком случае, полностью твое сердечко никому принадлежать не может, потому что на некоторую долю его я претендую, а какую долю ты мне уступишь, это зависит уже не от моего желания, а от твоего отношения ко мне в целом””.