Новый Мир ( № 10 2005)

В этих щелясто-холодных пыльных сенях русской избы, с голой лампочкой под потолком, как клекот начинающего действовать вулкана, принялось сочиться невероятно низкое, дрожащее и переливающееся контральто Саломеи. Сначала это была как бы только проартикулированная дыханием, его естественным ходом, мелодия, но мелодия самоговорящая, в которой все мы, слушавшие радио той поры, сразу угадывали слова: “Ах, нет сил снести разлуку, жду тебя...” Знаменитая ария из знаменитой оперы. Что Саломея пыталась вложить в эти слова и что слышалось в них мне? Я же никогда не обещал жениться на ней, ни разу не говорил слово “люблю”, да и любил ли я тогда Саломею? Если что и произошло, если что-нибудь, по мысли Стендаля, и вы-кристаллизовалось, то именно в этот миг. Так неистово, с топотом, плясала за стеной свадьба, так мелко рябила водная поверхность в бочке, так пронзило меня в этот момент чувство, что без этой женщины я не могу жить, что проживу с нею всю жизнь, до тяжелого камня на кладбище! Но почувствовал ли я все несчастья, которые пронесутся над нами, над ее головой?

1 Дерзкий малый из России (нем.).

(Окончание следует.)

Время дискобола

Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. По образованию физик. Поэт, эссеист. Лауреат Государственной премии России (2003). Живет в Москве.

 

                           *      *

                               *

Что может быть естественней скульптуры —

любой, хоть самой глупой? После многих

забытых — и не надо вспоминать —

попыток стать иной, второй и третьей

она влилась в изгиб последней формы,

застыла и утешилась. Глядите,

как счастлива она, — хоть острый взгляд

заметить может напряженье пальцев,

подрагиванье века и в лопатках

желанье почесаться о кору

растущей рядом кособокой липы, —

но это только мнительность и нервы

прохожего, идущего своей

сомнительной дорогой, а она

уже пришла —

 

Олово

Кто я — тайный луддит или, может быть, просто лудильщик,

отчего так томит меня жалость к дырявым кастрюлям —

старым, странно похожим на этих забытых людишек,

оловянных солдат в одиноком ночном карауле?

“Что такое со мной?” — все твержу я, бродя лопухами

по задворкам чужим, между полем капустным и свалкой,

и в груди нарастает горячее что-то — не пламя,

а как жар в зольнике: и не горько, не больно — а жалко.

Вот когда я смогу, пред чужою калиткою стоя,

попросить хоть прощенья, хоть хлеба кусок; но достойней

заплатить за прощенье и хлеб оловянной слезою

жестяному ковшу или тазику под рукомойней.

Хлеб сжую и прилягу в прохладную опаль забвенья

меж окопником синим и шелестом болиголова;

ибо свыше нам велено спаивать всякие звенья,