Новый Мир ( № 12 2002)

Отметим, что и в “Новом времени” Перцов и по политическим, и по эстетическим вопросам занимал опять-таки особую позицию, не вполне совпадающую с “генеральной линией”. В литературных статьях это, пожалуй, с наибольшей отчетливостью проявлялось в той как бы раздваивающейся точке зрения внешнего/внутреннего наблюдателя, с которой Перцов судил о новых течениях. Критически относясь ко многим конкретным явлениям модернизма, он вместе с тем пытался понять их внутреннюю природу, осмыслить их закономерность и обусловленность временем. Кто еще из сотрудников “Нового времени” мог бы написать в рецензии, пусть резко критической, на брошюру Бальмонта “Поэзия как волшебство”: “Именно такмы(курсив мой. —М. Э.) „рассуждали” и „философствовали” еще очень недавно. И даже приблизительно в течение целого десятилетия, если не больше”? Не Буренин же.

Излишне объяснять, что “особость” Перцова, его изолированность от литературного процесса многократно усилились после революции 1917 года. Драматическая парадоксальность литературного пути Перцова состояла в первую очередь в том, что как мыслитель он развивался весьма медленно. С 1890-х годов едва ли не до последних дней он работал над созданием огромного философского труда “Основания диадологии”, представляющего собой, по авторской характеристике, “попытку установления точных законов мировой морфологии”. Может, именно в этом и заключается причина того, что Перцов не заботился об изданиях сборников своих статей: для него это были лишь подступы к тому, что он считал делом всей жизни. В “серьезнейшее будущее” этого труда автор верил безоговорочно. Но если философская система Мережковского, стартовавшего практически одновременно, была в основных чертах сформирована в начале XX века, то система Перцова получила относительно завершенный вид лишь к концу 1920-х годов, когда никаких надежд на ее публикацию и широкое обсуждение уже не оставалось. То же можно сказать и про другие итоговые работы Перцова: “Литературные афоризмы” и “Историю русской живописи”. Именно их имел в виду автор, когда в 1930 году писал Д. Е. Максимову: “Настоящие мои работы лежат в параличе”.