Новый мир. № 12, 2003

Не иначе как в одном из предыдущих воплощений Григорий Кружков был елизаветинцем. (И совсем не случайным кажется то, что именно ему принадлежит перевод едкой и одновременно философичной поэмы Джона Донна о странствиях души во времени — «Метемпсихоз», которую читатель найдет среди прочего в предлагаемой антологии.) Разумеется, широчайшую историческую осведомленность автора и непринужденность, с которой он чувствует себя в ренессансной Англии, можно было бы безо всякой мистики приписать его многолетним исследованиям, архивным поискам, переводам английской поэзии XVI–XVII веков, практике преподавания, наконец. Такие книги рождаются, только когда за ними стоят труды и опыт целой жизни. И все же возникает ощущение, что за преданностью поэта определенной поре скрыто нечто большее — избирательная память души, вынуждающая его, игнорируя напластования времени, предпочесть шекспировскую эпоху всем прочим и попытаться так донести ее атмосферу до своих современников, чтобы ее герои не казались бледными призраками, воскрешенными из небытия ученым-антикварием и интересными лишь ему одному. Он приводит их к вам за собой, как шумную компанию близких друзей — острословов, бахвалов и выпивох, застенчивых влюбленных, удачливых или опальных придворных и всегда — утонченных интеллектуалов.

Те, с кем предстоит встретиться читателю благодаря изящным кружковским эссе, составляли цвет тюдоровской и якобитской литературы. Среди них — поэты первой величины, чьи имена говорят сами за себя. Совершенный джентльмен и «первый рыцарь» елизаветинского двора, дипломат и герой Филип Сидни. Невероятно красивый голубоглазый девонширец Уолтер Рэли — фаворит королевы Елизаветы I, философ, заподозренный в атеизме, бретёр, морской волк, путешественник, историк и государственный преступник. Уильям Шекспир и его вечный соперник на сцене и оппонент в литературных спорах Бен Джонсон, комедиограф, первым отважившийся официально издать тексты своих пьес и тем самым превративший драматургию из стыдливой Золушки в принцессу. Джон Донн, чьи метафоры, казалось бы, взывающие к нашему рацио, неизменно оставляют щемящую боль в душе; человек, научивший потомков «не спрашивать, по ком звонит колокол». Это плеяда великих, благодаря которым елизаветинскую эпоху называют золотым веком английской поэзии (или, как предпочел съязвить толстяк Бен Джонсон, «веком рифмачей»). Однако не меньший интерес вызывают лирические жизнеописания и стихи тех, кто не снискал столь широкой известности, а между тем без них расцвет литературы второй половины XVI века был бы невозможен. Речь идет об авторах первой половины столетия, чей вклад в становление литературного английского языка Нового времени и его поэтики трудно переоценить: о Джоне Скелтоне, наставнике и придворном поэте Генриха VIII, чьи сочные и грубоватые вирши были органичны как для народной средневековой традиции, так и для ренессансной литературы; о самом Генрихе VIII — коронованном поэте, музыканте, гедонисте и куртуазном рыцаре, которому, по признанию историков, принадлежит заслуга создания в Англии подлинно ренессансного двора. О плеяде утонченных поэтов-джентльменов: поклоннике Сенеки, Платона и королевы Анны Болейн Томасе Уайетте, а также безвинно погибшем аристократе Генри Говарде (графе Сарри), усилиями которых итальянский сонет был успешно привит на английскую почву. К этому же кругу придворных принадлежали виконт Рочфор, барон Во, Дж. Харрингтон и другие — поэты, которых принято относить ко второму или даже третьему ряду, однако сколько же тонких наблюдений и изящных рифм они оставили, не подозревая о том, куда их отнесут позднейшие классификаторы.

О каждом из них Григорий Кружков пишет любовно, с неизменной долей поэтической романтики, которая была столь свойственна их веку, веку «героического энтузиазма», и в то же время с толикой добродушной иронии, в не меньшей степени присущей их поэзии. Успех переводчика всегда связан с его талантом перевоплощения, способностью личности раствориться в другом человеческом существе, проникнувшись его мыслями, эмоциями и порывами. Неоднократно переводивший поэзию своих героев, Григорий Кружков прекрасно знает их подноготную, кажется, он слышал и философские их монологи, и ночные молитвы, был где-то поблизости, когда они веселились за дружеским столом, терзались в любовной горячке или, одолевая страх, готовились достойно встретить смерть. Степень сродства переводчика с теми, кому он многократно отдавал свой голос, такова, что наш автор как «последний елизаветинец» ХХ века, чувствующий себя естественно в компании великих англичан, решается включить в антологию и собственные стихи — поэтические размышления о судьбах его героев, парафразы к их строкам, философические замечания о духе времени — и его оправданная смелость придает книге удивительную многослойность и глубину, создает ощущение живого и непрерывающегося потока культуры.